Post-truth as a syndrome of Digital Age: ultimate understanding of the phenomenon and scenarios of the future

Tuzovskii Ivan Dmitrievich PhD in Cultural Studies Docent, the department of Culturology and Sociology, Chelyabinsk State Institute of Culture 454005, Russia, Chelyabinskaya oblast', g. Chelyabinsk, ul. Tsvillinga, 64k2, kv. 208 idtuzovsky@gmail.com
Другие публикации этого автора

Введение

Формирование глобального информационного пространства в конце XX – начала XXI вв. стало основным индикатором наступления Цифровой эпохи. Новая среда социальной коммуникации быстро приобрела свои отличительные черты и сформировала положительную обратную связь с процессами информатизации и дигитализации общества. Развитие цифровых технологий влияет на особенности коммуникации (и через них – на общество и его культуру). Но верно и обратное: сформировавшиеся цифровые коммуникационные практики создают запрос на дальнейшее внедрение ИКТ в повседневную жизнь, общественную, политическую или профессиональную деятельность.

Таким образом, исследование коммуникационных практик приобретает специфическую актуальность – это не только средство мониторинга социальных и культурных проблем, но и необходимый эмпирический базис для социального прогнозирования. Приоритетную актуальность приобретает исследование трансформации информационного обеспечения общества и институтов массовой информации.

В 1992 г. американский драматург сербского происхождения Стив Тесич опубликовал в журнала «The Nation» эссе. В нем автор обсуждал недавние на тот момент события, в которых американские власти представали в неприглядном свете – Уотергейтский скандал, тайные поставки оружия в Иран, войну в Персидском заливе и т.д. Тесич обратил внимание на то, что после короткого периода интенсивного возмущения американское общество быстро успокаивалось и забывало о причине своего переживания. «Мы быстро превращаемся в нацию такого типа, – писал драматург, – о которой могли только мечтать монстры тоталитаризма. До сих пор всем диктаторам приходилось прилагать неимоверные усилия, чтобы заглушить в обществе голос правды. Сейчас мы своими действиями показываем, что в этом уже нет необходимости, что нам удалось сформировать в себе некий психический механизм, который способен избавлять нас от осознания правды, какой бы важной она ни была. Будучи свободными людьми, мы по своей собственной воле приняли фундаментальное решение о том, что хотим жить в некоем мире постправды [post-truth]» ^[25].

Начиная с эссе С. Тесича «постправда» стала окказионализмом ^{[12, с. 156]}, который использовался от случая к случаю и не имел детерминированного значения, пока в 2016 году издательство Oxford Dictionaries не назвало лексему post-truth «словом года», т.е. наиболее актуальным, востребованным, отражающим дух времени понятием ^[31]. Это привлекло внимание публицистов и общественных деятелей и в какой-то степени стало самосбывающимся пророчеством: термин стал употребляться повсеместно и стал едва ли не основной характеристикой сообщений в средствах массовой информации.

Однако в ситуации с объявлением post-truth словом года Оксфордским словарем не меньше постправды, чем в самой лексеме – она в большей мере привлекает наше внимание на основе эмоциональных суждений, а не объективных фактов. В 2012 году другое авторитетное издание – Merriam-Webster объявило словом года malarkey, т.е. лицемерные дебаты ^[27], а в 2016 – Surreal (сюрреалистический), как обозначающий нечто, что реально произошло, но воспринимается нами как необычайно иррациональное ^[33]. Но, пожалуй, наиболее точное смысловое совпадение относится еще к 2006 году, когда Merriam-Webster объявил словом года truthiness – т.е. утверждение чего-либо в качестве факта на основании интуиции, убежденности в том, что утверждаемое является фактом или желание (sic!) видеть утверждаемое реальным, фактическим ^[28]. Аналогичные ситуации происходили и после объявления пост-правды словом года Оксфордским словарем. Dictionary.com в 2017 назвало словом года дезинформацию ^[29], Collins Dictionary в том же году признало таким слово фейкньюс ^[22], а Кэмбриджский словарь – популизм ^[30]. И хотя эти термины не являются синонимами «постправды» или лишь частично пересекаются с ней по значениям, они всё же обозначают феномены, относящиеся к тому же комплексу социокультурных феноменов – искажение восприятия или отражения реальности в медиа, выступлениях политиков, коммуникации обычных людей. Увы, ни одно из перечисленных слов не получило столь пристального внимания всех тех, кто перечислен выше. Только постправда столь прочно вошла в политический и культурный дискурс современности, что… значение ее совершенно размылось и уж тем более далеко ушло от смысла первоначальной статьи С. Тесича.

В силу произошедшей смысловой дисперсии, которую нам остается только зафиксировать как данность, в силу гиперактуализации концепта «постправды» в пространстве общественно-политических дискуссий мы считаем критический пересмотр этого концепта и выявление его родового отношения как гиперонима по отношению к множеству частных случаев коммуникационных стратегий, обладающим большой практической и теоретической актуальностью.

Объектом исследования выступает социокультурная коммуникация Цифровой эпохи, связанной с формированием глобального информационного пространства и внедрением ИКТ во все сферы жизни, а предметом – коммуникационные феномены, связанные со спонтанным или намеренным медиаискажением реальности.

Целью исследования при этом выступает не просто проблематизация смысловой дисперсии постправды, а стремление максимально широко обозначить круг медийных феноменов, потенциально включаемых в семантическое поле этого концепта, а также попытка прогнозирования развития культуры Цифровой эпохи по различным ситуациям решения «проблемы постправды», которая является частью «антиномии дезинформации» информационного общества ^{[17; 18]}

После первичной концептуализации феномена постправды в начале 1990-х гг. неологизм не привлекает значительного внимания. Однако после реактулизации середины 2010-х гг. начинается этап научного внимания к постправдивой коммуникационной стратегии. Исследования постправды можно разделить на несколько групп: 1) общий анализ феномена, его социальных, коммуникационных, культурных и иных оснований ^{[6; 10; 12; 17; 18; 19 и др.]}, 2) анализ конкретных феноменов и ситуаций, соотносимых с научным концептом постправды ^{[2; 5; 7; 15; 21; 23; 24; 32]}; 3) попытки мониторинга социокультурной ситуации и определения перспектив и стратегий борьбы с постправдой ^{[1; 3; 4; 16; 17 и пр.]}.

Общее число опубликованных только в российских периодических рецензируемых научных изданиях статей составляет несколько тысяч, несмотря на короткий исторический горизонт исследования феномена.

Понятие постправды

При попытке дать определение понятию пост-правды мы сталкиваемся с некоторыми проблемами. Словарь Оксфорда определяет post-truth как прилагательное, характеризующее коммуникационные ситуации, в которых объективные факты имеют меньшее влияние на формирование общественного мнения, чем апелляция к эмоциям и убеждениям человека ^[37]. Несмотря на значительное количество вышедших статей, фиксирующих результаты исследований, словарное определение не подвергалось сколько-нибудь серьезной критике, поскольку представляло исследователям 3 рабочих критерия определения постправды в частной ситуации анализа новостных сообщений :

- игнорирование в сообщении объективных фактов;

- апелляция к ценностям и убеждениям человека;

- использование эмоционального давления для аргументации своей позиции.

Начиная с определения Оксфордского словаря и заканчивая современными исследования, практически повсеместно используются все три или несколько реже – только первые 2 критерия ^{[3; 6, с. 317; 14, с. 404; 15, с. 331; 30; 37]} Однако следует заметить, что все три критерия являются частными случаями родовых понятий, которые описывают целый класс феноменов и коммуникационных ситуаций:

1) Из игнорирования объективных фактов вытекает намеренное медиаискажение реальности . Не просто добросовестное заблуждение или ошибочные выводы на основе неполной информации, а конструирование картины события или, шире – мира, в удобной коммуниканту форме .

2) Апелляция к ценностям и убеждениям человека является частным случаем использования когнитивных искажений, которые служат инструментом для достижения обозначенной ранее цели – конструирования событийной картины по заранее заданным параметрам.

3) Наконец эмоциональное давление – это частный случай эристики , т.е. способов ведения спора и аргументации, целью которых является не достижение истины, а утверждение правоты использующего эристические инструменты, своего рода коммуникационное «мошенничество».

Мы не расширили значение постправды, поскольку «так было удобно», а лишь указали общие феномены и коммуникационные практики, частным случаям которых соответствует словарное определение постправды. При этом оснований для сужения предложенной общей картины к зафиксированным в словаре частностям нет: нельзя называть постправдой исключительно разновидность информационных сообщений, которые используют когнитивные искажения «склонности к подтверждению» и «предвзятости подтверждения», игнорируя ситуации, в которых использовались когнитивные искажения иного рода (например, фундаментальная ошибка атрибуции или фрейминг, которыми также часто «грешат» тенденциозные СМИ). Ориентация исследователей именно на один конкретный вид когнитивных искажений и конкретный эристический прием как критерии постправды произошла в силу их распространенности в глобальном информационном пространстве Цифровой эпохи и в силу первоначальной гиперфокусировки именно на новостных медиа, которые использовали эти виды когнитивных искажений и ригорических приемов.

Таким образом в рамках исследования мы определяем постправду как коммуникационную стратегию, направленную на выстраивание искаженной и не соответствующей объективной реальности, но по каким-то причинам необходимой коммуниканту картины события, или шире – мира, с использованием приемов эристики и когнитивных искажений.

Комплекс феноменов

Является ли само явление постправды новым? Е.Е. Пронина и А.С. Кириченко утверждают, что новым в феномене постправды является только то, что «политтехнологические ухищрения теперь именуются особой формой правды». ^{[10, с. 43]} Колин Уайт относит зарождение этого феномена к эпохе Н. Макиавелли ^[36], а Е.О Труфанова предлагает выйти за рамки медиапрактик и в итоге обнаруживает истоки феномена в античном споре между сторонниками «реализма» и «антиреализма» [Подробно см. 16]

Советская, американская или нацистская пропаганда в течение второй-третьей четвертей XX века использовали схожие инструменты. С самого возникновения средств массовой информации в институциональной форме борьба двух тенденций – объективной и интерпретационной составляла если не смысл, то философско-историческое содержание процесса развития журналистского ремесла. Так имеет ли смысл придумывать новый термин только из-за количественных различий, степени искусности или «изобретательности в выборе форм языковой упаковки и искусностью в части отбора заведомо ложной и отсева нежелательной информации» ^[8]? Нам представляется, что введение в научный дискурс термина постправда несмотря на историческое родство, например, с феноменом пропаганды, не только оправдано, но и необходимо, поскольку как первоначальные частные критерии, так и выдвинутые нами расширительные критерии охватывают далеко не только новостные сообщения масс-медиа как можно было бы подумать. Иными словами, постправда в отличие от пропаганды – нечто распространенное далеко за пределы сферы «классической» массовой коммуникации и институтов средств массовой информации.

Само понятие массмедиа в XXI в. изменяет свой смысл по причине повсеместного внедрения широкополосного и мобильного интернета, технологий Web 2.0 и социальных сетей, которые куммулятивно превращают любого участника интернет-коммуникации в потенциальный источник новостного сообщения, значимого в мировом масштабе. Интернет является плодородной средой для возникновения множества различных по своей природе феноменов, которые ассоциированы в синкретическое множество «пост-правды».

Основываясь на выдвинутых ранее общих критериях и игнорируя псевдокритерий «политической злонамеренности» (поскольку он отсутствует в базовом словарном определении и поскольку его введение намеренно сужает смысловое понятие постправды до результатов применения политтехнологий и политического PR), мы обнаруживаем следующие культурные феномены, которые коррелируют с концептом постправды:

I. Не относящиеся к актуальным новостям феномены

1. «Фанатские теории» - феномен, возникший в гик-культуре, и представленный в 2 основных формах:

а) литературно-детективное расследование участников фэндома, которые пытаются предугадать сюжетные повороты и развязку длящегося произведения, а также значимые перемены в образах персонажей. Самым ярким примером является фанатская теория о том, что персонаж «Саги Льда и Пламени» Дж. Мартина Джон Сноу является «потерянным наследником» свергнутой династии Таргариенов, а не незаконнорожденным сыном феодального лорда Эддарда Старка. Этот вариант фанатских теорий не имеет отношения к постправде

б) «переписывание истории» - это разновидность фанатских теорий, в которых утверждается и аргументируется, что данная автором читателям или зрителям картина сюжета намерено искажена и скрывает истинную подоплеку. Самой известной «фанатской теорией» такого рода является история о том, что режиссер Джордж Лукас в трилогии приквелов киносаги «Звездные войны» намеревался сделать главным злодеем, скрывающего свою идентичность, комедийного персонажа Джа-Джа Бинкса, но отказался от своего намерения в силу негативного восприятия последнего зрительской аудиторией. Теория «Джа-Джа Бинкс – верховный ситх» имеет солидную аргументацию, но намерено манипулирует сюжетными фактами, данными в фильмах, а также образами героев авторского видения режиссера, использует эристические приемы и апеллирует к некоторым убеждениям членов фэндома. В 2010-е такие фанатские теории широко распространились в гик-культуре и вышли в массовую культуру, а сюжетный твист, т.е. неожиданный и резкий поворот, который обнаруживает, что все предшествовавшее твисту время автор намеренно мистифицировал читателя, становится едва ли не обязательным элементом композиции и сюжетной конструкции произведения. Ключевой целью фанатской теории является все же инфотейнтмент, т.е. коммуникационное развлечение. Их авторы не ставят своей целью изменить реальный сюжет произведения, а лишь развлечь читателя ловкой манипуляцией с фактами и обнаружением малозаметных деталей, которым придается гипертрофированное значение.

2. Литбейт – объявление автором произведения новых неожиданных фактов о сюжете и героях, которые противоречат ранее известному по опубликованным текстам или не подтверждаются ими. Самым известным литбейтом на сегодняшний день является объявление британской детской писательницей Джоан Роулинг о гомосексуальной ориентации одного из ключевых персонажей цикла романов о Гарри Потере – директора школы волшебников, профессора Дамблдора. Практически аналогичный эффект произвело заявление режиссера Ланы Вачовски о том, что культовая киноэпопеи «Матрица» задумывалась как история любви… и трансгендерного перехода, сделанное перед началом съемок четвертой части, которая сама по себе стала неожиданностью для поклонников, поскольку эпопея не раз объявлялась законченной в 2003 году трилогией.

3. Поп- и лженаука очевидным образом искажают объективную научную картину мира и используют когнитивные искажения и эристическую аргументацию в целях обоснования своих концепций ^{[1, с. 12.]}. Можно сказать, что поп- и лженаука – это сайнсбейт, злонамеренная разновидность фанатских теорий, только теперь уже основанная не на художественном, а псевдонаучном материале. Мотивы могут быть самыми различными: от влияния конспирологического менталитета до реализации коррупционных схем получения государственного финансирования и присвоения целевых средств. Наиболее исследованной и заметной разновидностью поп-науки является фолькхистори ^{[4, с. 311]}.

4. Астротурфинг – это имитация широкой общественной поддержки или «низовой инициативы» через специально созданные организации или при помощи ботоводства и фабрик троллей. Само по себе не является разновидностью медиасообщения и, следовательно, не относится к постправде напрямую, однако используется для создания необходимого эмоционального «гула» вокруг фейкньюс, фактоидов и намеренной дезинформации, которые мы рассмотрим позднее. При этом астротурфинг уже сам по себе является и медиаискажением реальности и использованием некоторых когнитивных искажений, связанных с восприятием определенного мнения, как широко распространенного и пользующегося социальной поддержкой, а также эмоциональной эристической аргументации (например, активируя социологическую «воронку молчания» или, наоборот, «каскад доступной информации»)

^{[21; 23]}

II. Незлонамеренные массмедийные виды постправды

5. Фанфейки – это намеренное создание новостных сообщений, основанных на несуществующих фактах с целью мистификации и развлечения читателей (например, случай интернет-ресурса «The Onion» специально рассматривается в статье Я. И. Соболь ^[15]). Основным мотивом является инфотейнтмент, т.е. развлечение читателя. Частным случаем фанфейков стали феномены пранка и «вышедшего из-под контроля троллинга» , которые сами не имеют цели оставаться правдоподобными длительное время , поскольку развлекательного эффекта достигают именно после разоблачения, но в краткосрочной перспективе отвечают всем критериям постправды^{[6, с. 317]}.

6. Кликбейт – это использование заголовков, которые прямо искажают содержание ради усиления эмоциональной привлекательности гиперссылки, ведущей к полному тексту статьи. Кликбейт не является зло намеренным политическим медиаискажением реальности, однако искажает ее в погоне за экономической выгодой и создает проблему баланса между привлекательностью медиасообщения для читателя и ответственностью издания. The New York Times стоит на позиции того, что грань между привлекательным заголовком и кликбейтом не должна размываться, и нельзя использовать «заголовки, заставляющие читателей чувствовать себя обманутыми после прочтения статьи» ^[35]. Российская исследовательница О. А. Гаврикова до определенной степени оправдывает кликбейт-медиапрактику тем, что «в мире, где успех контента определяется количеством просмотров и оценок, данная техника привлечения внимания аудитории представляет собой лишь реакцию на вызов современных условий высокой конкуренции между информационными ресурсами» ^{[2, с. 27]}.

7. «Хайп» в социальных медиа является иной разновидностью постправды. Под хайпом мы понимаем информационный шум (т.е. множество однородных сообщений), связанных с определенной темой, ситуацией, событием или персоной, которые на первом этапе развития минимально отличаются тематически и содержательно и на втором - намеренно провокационны и оппозиционны (вторичная утилизация несогласных или медленных пользователей). Если использовать интернет-сленг (а иного релевантного инструмента описания многих феноменов интернет-коммуникации у исследователя попросту нет), то «хайповая волна» состоит из торопливых сообщений-реакций на событие, пропустить которые значит оказаться социально-медийным аутсайдером. Торопливость, сиюминутность, острота, необходимость продемонстрировать собственную личную вовлеченность – все это создает основания для эристической риторики хайп-постов, использования любых средств для аргументации собственной позиции и, в конечном счете, медиаискажения реальности. Последний подобный случай – распространение сообщений о катастрофическом разлитии неизвестного химического реагента в Авачинской бухте на Камчатке, которое привело к массовой гибели животных. Источником «хайпа» стал пост интернет-журналиста Ю. Дудя от 3 октября 2020 г. ^[11], который в свою очередь основывался на аэрофотографии пятна неизвестного происхождения в околокамчатской акватории. Лишь спустя 2 недели массовой истерии выяснилось, что по крайней мере часть распространяемой информации заведомо ложна – фотографии были сделаны не над акваторией Авачинского залива ^[13].

8. Нарративная журналистика по мнению исследователей приходитна смену «уже несуществующей журналистике фактов и почти исчерпавшей себя журналистике мнений журналистика» ^{[3, с. 287]}. Пока что этот термин используют для жанрового определителя разновидности журналистских сообщений, представляющих реально произошедшие события в виде увлекательной истории. Добросовестная нарративная журналистика не относится к числу феноменов постправды, однако интериоризированный автором рассказ – мощный инструмент информационного воздействия, использующий когнитивное искажение доверия чьему-то личному опыту, эмоциональную аргументацию и прочее для направленного конструирования (а значит - искажения) медиакартины мира.

III. Злонамеренные массмедийные феномены, соотносимые с концептом постправды.

9. Фактоид изэтого перечня является самым «безобидным» вариантом, это – выдача за факт непроверенных сомнительных сведений или чьего-либо мнения. Первоначально, введенный в оборот в начале 1970-х гг. биографом Мерилин Монро Н. Мейлером [См. 26], этот термин означал «факт, не существовавший до того, как он появился в газете или журнале», но со временем стал означать превращение в медийный факт ложного утверждения, подкрепленного лишь авторитетным мнением. Однако референция к авторитетности источника без учета наличия или отсутствия доказательств представляет собой одновременно когнитивное искажение и разновидность эмоциональной аргументации, т.е. переводит фактоид в плоскость постправды.

10. Намеренная дезинформация является самым простым и очевидным случаем постправды, который в силу своей политизированности в первую очередь привлекает внимание исследователей. Зачастую дезинформация не является прямой ложью, а чаще, следуя арабской традиции политических уловок таврией или та’аридом (примерно равно амфиболии) ^[9]в первую очередь паразитирующая на эмоционально активированных вопросах и ситуациях, например – смерти детей в ходе военных конфликтов, применения оружия массового поражения и т.д.

11. Фейковые новости – это прямая ложь, информационное сообщение, не имеющее под собой действительной событийной основы. Считается, что фейкньюс стали проблемой (а скорее, были осознаны таковой) в ходе президентской гонки 2016 г. в Соединенных Штатах ^[24]. И хотя термин получил массовое использование (или обрел второе дыхание) действительно в это время, но проследить сам феномен фальшивых новостей можно вплоть до 1830-х гг. и эпохи одноцентовых газет (penny papers) ^[20], а то и со Средневековья, где институты массовой информации функционировали совершенно на иных принципах ^[32]. О том, что фейк - не уникальное явление современности, фактически , говорит Ю.М. Ершов, упоминания в качестве частичных синонимов такие термины как «дезинформация», «вброс», «фальшивка», «газетные утки» - всё это коммуникационные артефакты индустриальной эпохи Модерна. ^{[5, с. 246]}. На этой же позиции стоит и, например, И.В. Зиновьев ^{[6, с. 317]}.

Описанные выше типические коммуникационные стратегии и медийные феномены могут взаимодействовать и интегрироваться, порождая ситуативно-уникальную форму постправды, которая не имеет классификационной ценности, однако, безусловно, должна быть рассмотрена, чтобы еще раз указать на сложность анализируемого феномена. На взгляд автора, наиболее ярким примером интеграции и взаимодействия различных конкретных форм постправды в политическом медийном дискурсе является «Палливуд» – комплекс медийных мер, предпринимаемых арабами Палестины по намеренному искажению действий Израиля в конфликтном регионе с целью добиться сочувствия общественного мнения, получить преференции от международных организаций и добиться международных санкций в отношении Израиля. Ресурс гражданской расследовательской журналистики SecondDraft посвятил целый раздел одному из самых ярких примеров постановочного характера медийных сообщений в духе стратегии Палливуда [См. 34].

Причины распространенности

Все описанное ранее разнообразие феноменов отвечает критериям постправды: медиаискажению реальности, эксплуатации когнитивных искажений и инструментов эристики. Однако является ли оно мотивационно однородным? Идентично ли по своим последствиям?

Нельзя назвать единственную причину падения качества журналистики и формирования парадигмы постправды. Это сложный процесс со множеством прямых и обратных связей между производителями и потребителями контента и постоянной сменой ролей. Так социальные сети и сайты-агрегаторы пользовательского контента (pikabu.ru, reddit.com) сообщают о ситуациях и, таким образом, генерируют контент, потребителями которого становятся новостные ресурсы, генерирующие уже сообщения в новостном формате, потребителем которого становятся… вновь пользователи социальных сетей и агрегаторов пользовательского контента. Но первоначальные источники новостных сообщений – рядовые пользователи интернета, которые просто не подозревают о неких «стандартах объективной журналистики». Или же, наоборот, работающие на медиакорпорации и часто опосредованно на государство пропагандисты, получившие профессиональное медиаобразование, прекрасно знают, что такое объективная журналистика, однако намеренно пользуются своим знанием истории журналистики, печатного дела, политики, отбирая наиболее эффективные – и этически неприемлемые! – инструменты воздействия на свою аудиторию.

Автор видит следующий комплекс причин всеобъемлющего распространения медиапрактик постправды:

- возросшая идеологизация общественно-политического дискурса, в том числе в силу роста популистских, как левых, так и ультраправых настроений

- мотив «информационного развлечения», мистифицирования.

- развитие «журналистики мнений» до крайней точки. Так, Н. С. Михалков, излагая конспирологическую теорию глобального чипирования под видом вакцинации от вируса SARS Cov-2019, превентивно защитился от обвинений в распространении информационных фейков настойчиво повторяемой фразой «Это всего лишь мое мнение, я всего лишь задаю вопросы». Однако принятие аудиторией подобной позиции, принятие самой допустимости публично излагать прямую ложь, прикрываясь декларацией субъективного характера высказывания – это ловушка, которая расширяет пространство бытования постправды.

- возросшая сложность поиска первоначального источника информационного сообщения и его проверки.

- стремление к получению прибыли с косвенных методов монетизации (рекламные показы и переходы на сайт).

Автор также согласен с рядом других исследователей, которые упоминают такие причины распространения постправды, как:

- стремление к скоростной публикации новостей ^{[7, с. 84; 14, с. 402]}

- формирование Web 2.0 технологий ^{[14, с. 403]}

- использование технологий машинного обучения и ИИ, в частности - формирование персонализированной «ленты новостей» ^{[14, с. 409]}

- усиливающееся присутствие клипового мышления ^{[14, с. 409]}

Сценарии пост-постправдивого будущего.

В заключительной части статьи автор считает необходимым рассмотреть прогнозные сценарии развития постправдивых медиатенденций. Как это может повлиять на мир в целом и на информационное и социокультурное пространство России в частности – это вопрос огромной практической актуальности. Как и любая тенденция распространение медиапрактик постправды не вечно, оно имеет свое историческое начало и должно иметь свой футурологический горизонт.

1. Пессимистический сценарий основан на допущении о том, что ситуация с распространенностью постправды признается нормальной журналистским сообществом, поощряется экономическим и политическим истеблишментом. Соответственно изменяется и сама официальная парадигма журналистики: релятивизм, декларируемая социальная (и даже историческая!) ответственность и соображения «необходимой защиты национальных интересов» перевешивают миссию объективного информационного освещения (как для либералов, так и для консерваторов, как для глобалистов, так и для современных «почвенников»). Вследствие этого можно ожидать формирования и повсеместного распространения медианигилизма, который как феномен возникает едва ли не одновременно со СМИ и как тенденция то усиливается, то ослабевает. В следствие уже распространения и усиления медианигилизма само понятие факта, равно как и возможность его объективного освещения, будут отрицаться обществом.

Эмоциональный характер сообщений, относимых к феноменам постправды, способствует еще большей атомизации, эскалации социальной и политической напряженности. Откликаясь на запросы аудитории, все более радикальной будет становится и риторика официальных СМИ и дискуссии в пространстве публичной политики, что в конечном счете приведет к внутриполитическому кризису. Даже опаснее политического кризис мировоззренческий, поскольку родственные и/или сопутствующие новостной постправде феномены – фактоиды, лже- и поп-наука, фолькхистори и т.д. сперва выступают факторами постепенного распада научной картины мира, а затем подменяют собой рациональную картину мира, поэтому их место занимают религиозные учения (вероятно – в наиболее радикальном своем варианте) и конспирологические теории.

Этот сценарий подразумевает в определенном смысле слова историософский откат и сила этого регресса будет зависеть только от существования альтернативных цивилизационных путей развития.

2. Нейтральный сценарий культуры согласия и самоцензуры.

Общество вырабатывает компенсаторные механизмы и институты распространения информации в условиях постправды. Основываясь на принципах толерантности и репрезентативности информационные сообщения окончательно переходят от авторского к коллективному способу производства и коллективной ответственности. Производство и самое содержание профессиональных информационных сообщений становится сложным, неповоротливым и громоздким с обязательной валидацией различными социальными группами влияния всех его компонентов. Непрофессиональные распространители информации вынуждены либо следовать декларируемым принципам толерантности (при этом в варианте реализации дополнительного принципа «никакой толерантности к врагам толерантности», что вызывает закономерные сомнения уже с историко-философских позиций), репрезентативности и «объективности», либо подвергаются социальному остракизму и кибербуллингу, вследствие чего медийная сфера, да и культуротворческая деятельность вообще, становятся пространством самоцензуры. Этот сценарий нежизнеспособен в долгосрочной перспективе вследствие нарастающего рассогласования различных социальных групп, влияющих на медийное производство – в этих условиях они не вырабатывают компромиссы или решения формата «win-win», а лишь путем медиашантажа достигают краткосрочных социально-эгоистических целей без учета общих интересов.

3. Нейтральный сценарий государственного контроля и деанонимизации.

Общество приходит к идее о том, что любое информационное сообщение имеет своего конкретного автора(ов), поэтому для преодоления исторической ситуации постправды требуется принять комплекс мер, 1) включающих в себя установление доказательной связи между человеком и его цифровыми аватарами и 2) введение новых строгих норм регуляции интернет-коммуникации, включая «драконовское законодательство» по борьбе с информационными фейками, ужесточение норм цензуры, повсеместное внедрение «политик памяти», фиксирующих желательный для данного общества образ прошлого и т.д. Вероятно, для цифровой подписи будет использоваться связка биометрических данных и блокчейн технологий, эпоха «свободного конструирования интернет-идентичности» уйдет в прошлое.

Конечно, хактивисты и иные группы политического действия, будут бороться с подобными мерами, вероятно с использованием систем луковой маршрутизации, анонимайзеров, кражи личных (в том числе - биометрических) данных, что будет приводить только к дальнейшему усилению государственной и метагосударственной регуляции интернета.

Это не означает победы над постправдой, а лишь то, что число ее источников сокращается до числа медиа, чья деятельность санкционирована государством и может быть прекращена в любой момент – и это касается как профессиональных, юридически зарегистрированных медиа, так и СМИ. Отдельные и отличающиеся первоначальные шаги в этом направлении предпринимают Китайская Народная Республика, Российская Федерация и Соединенные Штаты Америки.

4. Оптимистический сценарий основан на допущении того, что общество обладает своего рода «иммунной системой» к вирусному распространению информации, поэтому спустя определенный период времени вырабатывает естественный ответ на постправдивые медиапрактики. Меняются стратегии потребления информации, человечество перерастает «детскую болезнь» информационного общества – стремление к бесконечному инфопотреблению, нормы медиаграмотности начинают формироваться родителями и системой образования, начиная с раннего детского возраста [См., напр., 6, с. 317]. Государственные попытки контроля интернет-среды в конечном счете проваливаются, поскольку прикладная информационная грамотность молодого поколения априори выше, чем у старшего, адаптивные возможности – шире, а государственные и интернациональные усилия по тотальному контролю среды Интернет саботируются суперкорпорациями XXI века, которые в конечном счете создают независимые от государственной инфраструктуры возможности доступа к интернету (например, проект Starlink Илона Маска).

На пути оптимистического сценария – множество преград, а его реализация грозит иными непредвиденными (и сейчас принципиально непредсказуемыми) последствиями. Однако только он выглядит долгосрочно жизнеспособным – не скатывающимся ни к социальной дезинтеграции пессимистического сценарии, ни к различным видам цифровой и медийной диктатуры двух вариантов нейтрального сценария. К сожалению, этот сценарий исходит из:

1) Слабо доказуемого предположения о том, что, создавая новые средства и формы коммуникации, человечество всякий раз оказывалось беззащитно перед ними, а затем вырабатывало способы «принуждения к ответственности»

2) Вложенной «ошибки выжившего», заключающейся в данном случае в нашей уверенности в том, что и в этот раз человечеству удастся выработать защитные механизмы против нового состояния своей информационно-коммуникационной системы.

Выводы.

Очевидно, что как коммуникационная стратегия или феномен постправда не является уникальным феноменом современности, о чем свидетельствуют как многие исследователи, так и эссенциалистская логика определения. Если обобщить критерии постправды до родовых понятий, то мы приходим к определению постправды как намеренного медиаискажения реальности с использованием эристики и когнитивных искажений. В большей или меньшей степени это было свойственно и дезинформации, и пропаганде, и ранним формам рекламы. Определенная уникальность постправды как коммуникационной стратегии заключается больше в степени ее распространенности в современном обществе, что связано как с особенностями коммуникационной среды Цифровой эпохи, в первую очередь – потенциала обращения любого участника интернет-коммуникации в ситуативный или пролонгированный во времени источник массовой информации. Но причинами распространениями постправды является и усложение комплекса мотивов намеренного медиаискажения реальности или обращения к инструментам недобросовестной обработки и трансляции информации – от политических и экономических до сугубо развлекательных.

В статье были обозначены и кратко рассмотрены многие феномены, которые так или иначе отвечают выделенным критериям постправды: фанатские теории, литбейты, кликбейт, астротурфинг, фактоиды, фейкньюс, фанфейк и т.д. Безусловно, этот перечень не является окончательным ни в будущем, ни даже на сегодняшний момент – какие-то коммуникационные феномены неизбежно ускользают от автора исследования в том случае, когда вопрос о родовой общности и типологизации до сих пор не ставился. Однако демонстрация широты спектра возможных конкретных феноменов, связанных с коммуникационной стратегией постправды, таким образом приобретает практическую актуальность, обозначая направления дальнейших исследований.

Необходимо ли «преодоление» постправды? Если отвлечься от стандартных аргументов о необходимости для общества объективного освещения актуальных событий, то мы ступаем на неустойчивую почву социального прогнозирования. Радикально-негативный сценарий предполагает, что дальнейшее развитие тенденций использования постправды как коммуникационной стратегии средствами массовой информации, приведет к предельной поляризации общества и откроет путь насильственному разрешению накопленных противоречий. Риски развития по этому пути даже с учетом своего исключительно прогнозного характера слишком высоки, поэтому с нашей точки зрения «преодоление» постправды является практически важной задачей. Альтернативами спонтанного развития общества по негативному сценарию выступают различные сценарии контроля, из которых наиболее очевидными являются:

1) Нарастающая сложность подготовки информационных сообщений, форм их презентации, и верификации на основе общественного контроля. Это с одной стороны, приводит к гиперусложнению институтов массовой информации и самой массовой коммуникации, с другой – делает их заложниками шантажа со стороны различных групп влияния или последовательной самоцензуры. Ключевая проблема – намеренное медиаискажение реальности при этом не преодолевается. Вместо этого мы получаем лишь искажение медийной картины мира в определенную сторону

2) Государственный институционализированный контроль за созданием и распространением медиаконтента может быть реализован как комплексом чисто юридических и бюрократических мер, так и потребовать значительных идейных и социальных сдвигов и сложной технической реализации, связанных с созданием программно-аппаратных комплексов и соответствующей правовой базы для фактической деанонимизации и регуляции Интернета. Это конец эпохи свободы сетевой идентичности. Является ли это катастрофой? Безусловно, нет. Однако это порождает нарастающие риски формирования нового типа политических режимов – автор назвал бы его цифровым пост-тоталитаризмом. Свобода совести, слова, мысли, приватность, неприкосновенность жилища и личной переписки – все это ставится под угрозу, однако испуганное иными негативными перспективами общество может на это пойти.

Умеренно-оптимистический сценарий заключается в том, что медиаобразование и развитие медиаграмотности становятся приоритетами государственной образовательной и культурной политик, чего самого по себе недостаточно. Сценарий гибридного (спонтанно-направляемого) преодоления постправды в известной мере основывается на допущении того, что люди с течением времени адаптируются к новым коммуникационным средствам, феноменам, ситуациям и стратегиям, учатся взаимодействовать с новыми средствами массовой информации и оценивать их сообщения.

Рецепция постправды происходит уже и средствами художественной культуры, которая предлагает свои алармистские прогнозы в форме антиутопий. Например, использует моделирование информационного суперфейка как сюжетообразующего события классик «твердой научной фантастики» Н. Стивенсон в своем последнем романе «Падение, или Додж в аду». Построенные автором сценарные образы будущего, в котором тенденции постправды нарастают и активно используются в политических процессах (как прямо – в пессимистическом сценарии, так и косвенно – в сценариях № 2 и 3), лишены оптимистической привлекательности и утопизма. Но они обозначают вопросы, ответы на которые необходимо найти для нормализации социальных отношений и политической ситуации обществ Цифровой эпохи. Иначе мы рискуем пойти по пути социальной дезинтеграции или, наоборот, формирования неототалитарных обществ на основе цифровых технологий.

You can simply select and copy link from below text field.

Tweet