Language as an object of rational structuring: from classical philosophy to modern science

Medvedev Vladimir Doctor of Philosophy Professor, Department of Philosophy and Sociology, Saint Petersburg State Marine Technical University 190008, Russia, Sankt-Peterburg, g. Saint Petersburg, Leninskii prospekt, 101, aud. 501 21medvedev.vl@gmail.com Other publications by this author

Nazirov Anatolii Doctor of Philosophy Professor, the department of Philosophy and Sociology, St. Petersburg State Marine Technical University 190008, Russia, g. Saint Petersburg, Leninskii prospekt, 101, of. 501 tola-50@mail.ru

Идея создания особого языка науки и философии была особенно популярной в философии Нового времени. Это не случайно – с одной стороны, в этом проявились наиболее характерные черты новоевропейской философии, с другой – интерес к этой теме связан с научной революцией XVII в. и возникновением математического естествознания.

Философия XVII-XVIII в. была философией сознания. Человеческий разум для нее – суверенное начало, ни от чего не зависящее, в том числе не зависящее от языка. По крайней мере, таков идеал: разум, существующий на своей собственной основе, прозрачный для самого себя – обладающий неограниченной способностью к самосознанию и самоконтролю. Выражением данного идеала было знаменитое рассуждение Р. Декарта. Великий философ и ученый не сомневался, что человеческий разум способен разобраться в самом себе и отделить сомнительное от несомненного, истинное от ложного. Картезианский культ метода вытекал из такого представления: метод позволяет разуму действовать в процессе познания осознанно и целенаправленно, позволяет контролировать каждый свой шаг.

Использование языка в таком случае также должно быть методичным и сознательно контролируемым – язык должен стать послушным орудием разума. Конечно, познающее сознание может в конкретных случаях зависеть от языка, идти вслед за ним. Но такая зависимость рассматривалась в Новое время только как препятствие на пути познания, как то, что необходимо преодолеть. Познание начинается и для сенсуалистов, и для рационалистов с чего-то непосредственно очевидного – либо с ощущений, либо с самоочевидных истин разума. Поэтому наша способность получать истинное знание не нуждается в объяснении. Объяснения требует, наоборот, обилие заблуждений. В качестве одного из главных источников заблуждений философы этой эпохи называют язык. Тема несовершенства существующих языков и критика их недостатков присутствовала в размышлениях большинства философов данной эпохи. Причем, никакой разницы между представителями сенсуализма и рационализма в данном отношении не существовало.

Ф. Бэкон называл среди главных препятствий на пути познания «идолы площади» - несовершенство слов. Значения слов отражают уровень понимания простого народа, установлены согласно «разумению толпы». Они прямо «насилуют разум», препятствуют проведению более тщательных различений, соответствующих природе вещей. Среди приводимых Бэконом примеров идолов площади – имена несуществующих вещей (например, «судьба»), или плохо определенные имена существующих ^{[1, т.1, с.325, т.2, с.19-20,25-27]}. Множество сетований на несовершенство языка мы найдем в произведениях Т. Гоббса и Дж. Локка. Гоббс сравнивал язык с паутиной, в которой запутываются слабые и тщеславные умы ^{[2, с.97]}. О том, что слова вводят ум в заблуждение, писал Дж. Беркли ^{[3, с.167-168]}. Рационалисты говорили о том же. Декарт, например, сетовал, что имена вещам дают невежды, отчего имена не соответствуют сущности вещей ^{[4, с.279]}. А Г. Лейбниц был самым последовательным пропагандистом идеи создания особого языка науки и философии.

Назвать эти сетования беспочвенными вряд ли возможно. Скажем, английские слова crayfish (рак) и jellyfish (медуза) могут ввести в заблуждение, поскольку ни рак, ни медуза рыбами (fish) не являются. В естественных языках масса слов, которые не поддаются точному определению. Как известно, понятия в точном смысле этого слова есть только в науке. В обыденной речи мы, как правило, обходимся общими представлениями, не будучи способными явно сформулировать существенные признаки того, о чем мы говорим. Люди сплошь и рядом говорят о «случайности» или «справедливости». Но кто из говорящих способен дать логически корректное определение любому из этих слов? Для слов естественных языков характерна полисемия (многозначность), их значение часто зависит от контекста, обусловлено им. Кроме этого, в естественных языках не соблюдается множество правил логики, например, правила деления понятий. Согласно этим правилам, члены деления (видовые понятия) должны исключать друг друга. Но возьмем какой-нибудь родовой глагол, например, «смотреть». Видовыми по отношению к нему будут такие глаголы, как «всматриваться», «присматривать», «пялиться» и т. д. Исключают ли они друг друга? Вряд ли. Их значения скорее пересекаются. Это значит, что логической системы понятий слова естественного языка не образуют. Это связано, в частности, с тем, что слова обыденной речи не просто что-то обозначают (имеют денотат), но и выражают наше отношение к обозначаемому (обладают коннотацией – эмоционально-оценочным компонентом значения). За разными названиями, поэтому, может скрываться разная оценка того же самого денотата. Во многих языках (например, русском) допустимо двойное отрицание, и минус на минус не дает плюс («Никто не пришел»). В естественных языках возможна самореференция, когда предложение само высказывается о себе – например, о своей истинности или ложности. Именно самореференция считается причиной парадоксов типа «Лжец». Но запретить ее и установить иерархию языков (язык-объект – метаязык – мета-метаязык) можно только в языках искусственных. Все эти «недостатки» в значительной мере связаны с тем, что для естественных языков первичной функцией является коммуникативная, а вовсе не функция языка как орудия познания, которая интересовала классическую философию в первую очередь.

Философия Нового времени искала средства избавить язык от этих недостатков. Например, давать определения основных терминов. Но это, как понимал уже Бэкон, относительное лекарство: ведь определения сами состоят из слов ^{[1, т.1, с.325]}. Наиболее радикальным средством является создание специального языка науки и философии, свободного от указанных несовершенств. Еще до Нового времени проект такого языка Ars magna (Великое искусство) был разработан Раймондом Луллием (конец XIII - начало XIV вв.). Разработка подобных проектов становится характерным занятием для новоевропейской философии. Присущий ей культ разума проявляется в стремлении все в мире переделать по рационально выверенным проектам. Например, государство, согласно теориям общественного договора, не должно быть основано на обычаях и традициях, а должно стать результатом сознательного соглашения граждан. Язык тоже должен стать предметом рационального конструирования. В XVII в. были известны проекты идеального языка Далгорно и Дж. Уилкинса ^{[5, с.234-265]}. В XVII в. при Лондонском королевском научном обществе был создан специальный кружок, который рассматривал проекты идеального языка. Между прочим, девятнадцатилетний Ньютон представил туда свой проект. Но он, похоже, быстро потерял интерес к этой теме. Другое дело – Лейбниц. Из известных философов своей эпохи он наиболее последовательно занимался разработкой идеального языка – charactericticauniversalis. Причем, это сопровождалось у него, в отличие от авторов других проектов, серьезной философской рефлексией.

Лейбниц представлял себе «универсальную характеристику» как алфавит человеческих мыслей. С помощью комбинаций букв этого алфавита и анализа слов, из них составленных, все может быть открыто, все проблемы могут быть решены. Благодаря идеальному языку, открытие превращается в исчисление. Лейбниц уверен, что все допускает выражение через число. В идеальном языке знаки должны относиться к понятиям так же, как арифметические знаки к числам (то есть без всяких коннотаций!). Это позволило бы ввести характеристические числа для всех понятий и упорядочить все понятия и все вещи. Обыденный язык полон синонимов и двусмысленностей. Для науки годится лишь язык арифметиков, где ошибка ума есть ошибка счета. Идеальный язык должен быть аналитичен. Все человеческие мысли разрешаются в нем на немногие первичные, которым можно поставить в соответствие характеры (числовые обозначения). Из первичных понятий легко получить характеры производных понятий. Термин, образованный из других, обозначенных некими числами, легко представить как произведение этих чисел. К примеру, пишет Лейбниц, если 2 – «животное», а 3 – «разумное», то 2×3=6 – «человек». Тот, кто пользовался бы таким языком, никогда бы не ошибался, или быстро находил бы свои ошибки ^{[6, с.412-414,495,501-502,506]}.

Представление об аналитичности идеального языка могло быть почерпнуто Лейбницем у Декарта, который предлагал разработать так называемую «аналитику страстей» и построить их исчисление. Это можно было бы сделать, выделив среди наших страстей (эмоций) определенный набор первичных (простых) и представив все остальные как комбинацию этих первичных. Для рационализма эта идея естественна и очевидна: выделить простые идеи, из которых складываются наши мысли. Задача выявить первоначальные понятия, или первичные мысли и свести их в систему становится основной. Язык арифметики стал прообразом идеального языка тоже неслучайно. Прогресс науки в значительной мере связан именно с нахождением количественного выражения качественных понятий. Даже восприятие количества до изобретения счета было, видимо, качественным: первобытный пастух, не умея считать, был способен заметить, меньше или больше стало стадо. Можно спорить, где холоднее, а где теплее, в аудитории, или в коридоре. Но все это лишено особого смысла при наличии количественного выражения данных характеристик вещей и при наличии способов его устанавливать. Температуру, вес и т. д. можно измерить, студентов в аудитории сосчитать. Здесь «ошибка ума» действительно оказывается ошибкой счета. Мечта о том, чтобы подобным образом решать любые проблемы, в т. ч. философские, этические и религиозные, вдохновляла разработчиков идеального языка. Изобретение термометра превращает вопрос о том, где холоднее, в техническую проблему, имеющую операциональное решение. Но как становится возможным счет, или измерение веса и температуры? Главное здесь выделить некие элементарные единицы, комбинацией которых станет все остальное. Не так давно это было сделано в теории информации, где удалось выделить единицу количества информации (бит), после чего это количество стало возможно считать. В основе идеала специального языка науки и философии – мечта о том, чтобы сделать техническими и операционально разрешимыми любые проблемы. Для этого подобные же единицы (элементарные понятия) нужно выделить в человеческом мышлении как таковом. Лейбниц потратил на это массу усилий.

Он стремится свести все термины к минимальному числу неопределяемых. Для этого им были проанализированы сотни слов. Вот примеры аналитических определений, которые дает Лейбниц. Мудрость – наука о счастье; счастье – состояние устойчивой радости; радость – аффектация духа, возникающая при мысли о чьем-либо совершенстве; наука – достоверное познание истинных предложений ^{[6, с.419]}. Комментаторы отмечали, что все определения аффектов и страстей выражают моральные представления именно той эпохи. Хочется обратить внимание на определение радости. Здесь Лейбниц явно имеет в виду некую «настоящую» радость, то есть то, чем она должна быть, а не то, чем она иногда является. Данное определение явно не относится к тому, чему радуются в реальных ситуациях конкретные люди (у которых мысль о чьем-либо несовершенстве может вызывать гораздо большую радость, чем мысль о чьем-либо совершенстве).

Примерный путь построения идеального языка, по Лейбницу, таков. Сначала нужно составить его общую грамматику. Затем составить словарь элементарных слов. Из этого мы получим определенный набор истинных предложений – производных от определений слов. Из них будут получены логические, затем метафизические, затем – практические, математические и физические истины. Мы сможем доказать все важнейшие высказывания. Из доказанных истин извлечем определения новых слов, что откроет нам дорогу к бесчисленным новым истинам. В течение пяти лет, считает философ, можно было бы, объединив усилия, завершить построение идеального языка. Для разработки «окончательной» моральной и метафизической доктрины он и вовсе отводит два года. Выгоды же от проделанной работы трудно преувеличить. На нет был бы сведен скептицизм в вопросах о критерии истины. Сейчас-то, сетует Лейбниц, благодаря риторике побеждают скорее страсти. Кроме того, такой язык стал бы самым эффективным средством для пропаганды веры, средством распространения и религии и образования. Истинная, согласная с разумом религия стала бы столь же незыблемой, как геометрия. Идеальный язык положил бы конец спорам и борьбе школ. Если от неясных слов и неопределенных значений мы перейдем к характерам, любой паралогизм обнаружится как ошибка счета, а софизм – как нарушение грамматики языка. Вместо споров философы, представлял себе Лейбниц, будут подходить к своим счетным устройствам и говорить: «Посчитаем!». Искусство «универсальной характеристики» было бы, таким образом, самым экономичным употреблением человеческого разума. Оно принесло бы пользу в общественной жизни, медицине, праве и т. д., дало бы подлинный новый органон, который полезнее телескопов и микроскопов! ^{[6, с.416-418,492-493,496-499]} Оптимизм Лейбница, как мы видим, безграничен. Вековая мечта сделать все проблемы техническими, мечта, вдохновлявшая научно-техническую цивилизацию с ее первых шагов, кажется ему близкой к осуществлению как никогда.

Представление о подобном идеальном языке, однако, не лишено парадоксов. Идеальный язык вроде бы мыслился как предварительное средство расчистить дорогу познанию. Но для его построения мир вообще-то уже нужно познать. Возникает неясность относительно того, что же все-таки первично – определения исходных терминов, или те знания («доказанные истины»), из которых они извлекаются? В самом начале построения идеального языка, видимо, определения. Чем они могут быть обоснованы? Представляется, что только апелляцией к разумной очевидности. Дальнейшее движение мысли, строящей свое послушное орудие, будет уже, наоборот, идти от неких истин к определениям слов языка. Значит ли это, что никакое предварительное познание мира для того, чтобы приступить к созданию идеального языка, не требуется? Вряд ли. Все-таки правильные определения должны быть результатом познания, хотя бы познания разумной самоочевидности. Но если так, то построение идеального языка нельзя будет себе представить как осуществление некоего предварительного по отношению к познанию действия. До познания мира мы даже не сможем понять, что наш язык идеален, что он наилучшим образом соответствует устройству мира.

Второй парадокс, с которым связано понятие идеального языка, не менее серьезен. Идеальный язык может быть построен либо на основе естественных, либо нет. Возможно ли строить идеальный язык «с нулевого цикла», полностью отказавшись от имеющихся у нас языков? Наша способность улучшать («рационализировать») отдельные фрагменты языка сомнению не подвергается. Рационализация языка осуществляется через его терминологизацию и формализацию. И то, и другое на деле осуществляется в языке науки. Но терминологизация языка науки всегда остается частичной. Возникает вопрос: как строить идеальный точный язык – на базе обыденного языка с его набором несистематических, неточных значений, или полностью отказавшись от него? В первом случае нам будет трудно (точнее, невозможно) избежать того, чтобы недостатки естественного языка не проникли бы в идеальный. Они неизбежно пустят свои метастазы в здоровое тело строимого философами и учеными языка. Во втором же случае идеальный язык, не будучи привязан к обыденному, будет просто-таки ни для кого не понятен. Да и действовать таким образом не представляется возможным! Откуда, например, мы возьмем значение таких терминов как «формула», или «знак»? Парадоксальный характер данной проблемы прекрасно понимал И. Г. Фихте. Устав от бесплодных попыток добиться правильного понимания читателями своего наукоучения, он пишет «Ясное, как солнце, сообщение широкой публике сущности новейшей философии». Одной из главных причин ложного понимания наукоучения он называет здесь необходимость пользоваться наличным запасом слов. Из запутанности слов довести других до созерцания – задача трудная. Обычные слова («зародыши мысли») могут служить при этом лишь вспомогательными линиями. Если бы можно было начать с того, чем наукоучение должно закончиться, - с создания совершенной своеобразной системы знаков, то никто не смог бы понять наукоучение ложно. Но вместе с тем, справедливо замечает Фихте, никто не смог бы понять его вообще! ^{[7, с.629]}

Лейбницево представление об идеальном языке вызывало критику еще в одном отношении. Для Гегеля оно неприемлемо, т. к. выражает статичное представление об истине как выразимой в любой момент конечным набором высказываний. О том, что идеальный язык должен быть неизменным, прямо писал сам Лейбниц, который вовсе не считал это недостатком, а, напротив, видел в этом достоинство. Такой язык не будет зависеть ни от произвола, ни от легкомыслия и моды. Преимущество мертвых языков в том, считает Лейбниц, что они не портятся от времени ^{[6, с.340]}. В этом качестве система Лейбница – конечный результат познания, хотя казалась предварительным средством обеспечения его успехов (этот парадокс мы уже отмечали). По отношению к знакам духовной сферы их прогрессирующее логическое развитие влечет за собой изменение внутренних отношений между понятиями. Это делает необходимым постоянное переопределение знаков ^{[8, с.297-300]}. Поэтому, система знаков диалектической философии не может быть аналогична арифметике, таблице умножения. В ней неизбежно до- и переосмысление понятий и знаков, перераспределение смыслов и т. п. Лейбниц действительно мыслит науку в духе «нормальной науки» Т. Куна. После того, как сформулированы (раз и навсегда!) ее основы, к ним могут лишь добавляться конкретные знания. Но никакого переосмысления основ новые знания принести не могут. Такое знание действительно можно представить себе выразимым на однажды введенном языке с фиксированными смыслами и отношениями между знаками. Но такая картина сильно искажает процесс познания.

Надежды в духе Лейбница получили с конца XIX в. новый импульс в связи с успехами математической логики, предшественником которой считают как раз Лейбница. Этот импульс проявился в первую очередь в философии логического позитивизма - в ее стремлении к предельной математизации и технизации языка науки, в надеждах решать научные и философские проблемы с помощью оперирования знаками по формальным правилам. Лейбниц, как уже говорилось, надеялся представить софизмы как нарушение грамматики языка. С этим можно сопоставить надежды Р. Карнапа представить таким же образом метафизику вообще – как результат нарушения правил оперирования с идеальным логическим языком. Хотя сразу же бросаются в глаза и отличия. Лейбниц надеялся с помощью своего идеального языка решить традиционные философские (и даже религиозные) проблемы. Карнап стремится их скорее изобличить как псевдопроблемы. У Лейбница больше оптимизма, пусть этот оптимизм кажется сегодня в каких-то отношениях наивным. Но в целом надежды, с которыми приступают к созданию идеального языка и Лейбниц, и логические позитивисты, общие – сделать все проблемы (по крайней мере, те, которые не являются псевдопроблемами) техническими, операционально разрешимыми. Это стремление заложено в мировоззренческих основах современной научно-технической («рационалистической») цивилизации.

Инструментальный подход к языку науки в начале прошлого столетия был характерен не только для логического позитивизма. Интересна концепция неокантианца Э. Кассирера. С одной стороны, он признает, что картина мира обыденного сознания с ее делением на вещи, свойства и действия строится на основе языковых различений и классификаций, что обыденное сознание идет за языком ^{[9, с.101-103]}. С другой, он уверен, что наука лишь начинает с тех ассоциаций и различений, которые фиксированы в языке, но стремится их преодолеть. Языковые различения рассматриваются в ней не как окончательные, а, наоборот, как логическая проблема ^{[10, 231-232; 9, с.265-271,274]}. В науке язык должен использоваться осознанно и целенаправленно, должен однозначно передавать вложенное в него нашим сознанием содержание.

Терминологизация и формализация действительно позволяют достичь точности, однозначности, обеспечивают включенность терминов в логическую систему. Но надежды логических позитивистов были, как известно, поставлены под удар теоремой Геделя. Философы интерпретируют ее как доказательство того, что любая формализация не может быть полной. В принципе, это ясно и из второго парадокса идеального языка. Язык невозможно строить с нулевого цикла. Как уже говорилось, мы неизбежно будем вынуждены опираться на смысловые ресурсы какого-то естественного языка, используя выражения типа «формула», или «знак». Можно, конечно, представить это так, как предлагал Л. Витгенщтейн в «Трактате» по отношению к философии – отбросить все это как лестницу после достижения цели. Но это лишь подчеркнет парадоксальный характер задачи. Чтобы избавиться от метафизики, нам нужны метафизические рассуждения. Чтобы избавиться от недостатков естественного языка, нам нужна его помощь в построении языка искусственного. Бэкон понимал, что определения сами состоят из слов. Термины науки отличаются от слов естественного языка тем, что им придается строгий точный смысл. Но устанавливается этот смысл с помощью слов естественного языка. Задача избавиться от тирании слов естественных языков напоминает фокус барона Мюнхгаузена – вытащить себя за волосы из болота.

Терминологизация языка науки поэтому всегда остается частичной. Сами научные термины не висят в воздухе, а скорее плавают в водах обыденного словоупотребления. Их употребление возможно лишь в среде значений естественного языка, с которой термины взаимодействуют. В. Гейзенберг писал о том, что здание научного языка неизбежно стоит на шаткой основе, т. к. во всех определениях мы пользуемся понятиями, смысл которых предполагается известным. Язык современной науки – язык формул. Но для разъяснения физического смысла своих теорий ученым оказывается недостаточно точного языка формул. Метафорический обыденный язык используется для этого: он подталкивает ум в определенном направлении, а точность достигается математическим языком ^{[11, с.216-218]}. Не говоря уже о том, что большинство естественнонаучных терминов по своему происхождению являются антропоморфными метафорами: например, «сила», или скорость».

Почему же одного точного языка мало? Понять нечто значит включить его в систему значений естественного языка. Она оказывается универсальным каркасом, или фоном интерпретации всего понимаемого нами. Естественные языки содержат в себе исторический опыт анализа, обобщения, классификации предметов и явления окружающего мира, опыт понимания их значения. Значение – это новая сторона действительности, которая обнаруживается в ней в связи с появлением целесообразно действующих существ. Предметы и явления окружающей действительности приобретают значение (смысл) по отношению к нашим целям. Это значение (идеальная сторона действительности) фиксируется знаками языка. Усваивая язык, мы усваиваем выработанные нашей культурой способы понимания значений всего, что нас окружает. Этот базовый мир значений, или смыслов, и образует фоновый уровень любой интерпретации. В нем интерпретируются в конечном счете и современные естественнонаучные теории, состоящие вроде бы из одних формул. Точный язык науки оказывается островком в мире не столь однозначных и определенных смыслов.

Ближе к этому идеалу точного языка науки оказываются языки логики, математики, естественных и технических наук. Язык социально-гуманитарных наук при этом остается в гораздо большей степени близок естественным языкам. Это связано с рядом его особенностей. Во-первых, с ограниченными возможностями введения количественных характеристик. Без них у нас нет точных критериев отождествления и различения ситуаций. Представители Венского кружка – Р. Карнап и О. Нейрат – размышляли о возможности психологии и социологии на физикалистском языке, который рассматривался в логическом позитивизме как язык единой науки ^{[12; 13]}. В этом языке все утверждения о внутренних психологических состояниях должны быть заменены утверждениями о физиологических процессах. Например, вместо «Х взволнован» нужно описывать состояние нервной системы Х, его пульса, состава крови и т. д. В социологии эмпирические утверждения должны включать в себя только описания внешне наблюдаемых качеств и движений.

Эти идеи давно получили свою порцию справедливой критики. Например, А. Айер (представитель той же – позитивистской – традиции) называл утверждение об эквивалентности высказываний о собственном опыте высказываниям о публично наблюдаемых состояниях своего тела «симуляцией анестезии» ^{[14, р.21]}. Сомнительно вообще, что утверждения о физиологических процессах в теле синонимичны утверждениям о внутренних психологических состояниях. Говоря: «Я взволнован», я имею в виду именно воспринимаемое мной во внутреннем опыте собственное психологическое состояние, прекрасно знакомое всем возможным слушателям, а не происходящие в моей сердечно-сосудистой системе процессы, о которых я, возможно, ничего не знаю. То же касается и утверждений о психологических состояниях других. Смысл двух этих классов высказываний (о внутренних состояниях и о физиологических процессах) разный. Сомнения вызывает и возможность описания социальных событий помимо значений, придаваемых происходящему участниками. Как отличить лекцию от партийного собрания на основе чисто внешних характеристик (видимо, таких, как взаимное пространственное расположение и движения участников)? Лекцию делает лекцией именно то значение, которое участники этого события ему придают, из взаимные ориентации. Но подобного рода вещи предполагают опору на внутренний опыт и вряд ли допускают количественное выражение – оно всегда основано на внешнем воспроизводимом опыте.

Общей чертой языка естественных и гуманитарных наук является терминологизация. Относительно ключевых понятий социально-гуманитарного познания еще в большей степени можно сказать, что все они берутся из обыденного языка. Но становясь терминами научных дисциплин, они должны также приобретать однозначный и более-менее строгий смысл. Такую терминологизацию проводит, к примеру, юриспруденция. Слова типа «кража» и «грабеж» берутся, конечно, из естественного языка, где они однозначного смысла не имеют. Являются ли для пострадавшего человека глаголы «украли» и «ограбили» обозначением разных действий? В юриспруденции – это разные виды имущественных преступлений, которые влекут за собой разную ответственность. Для этого данным терминам придается точный смысл. То же самое делается и в социологии, которая также не изобретает собственную терминологию, а довольствуется уточнением смысла слов обыденного языка.

Но думается, что сближать далее язык естествознания и язык социально-гуманитарных дисциплин не стоит. Вспомним, что А. Щюц характеризовал конструкты социальных наук как «конструкты второго порядка». Они надстраиваются над конструктами обыденного мышления ^{[15, с.9-10]}. Мы впервые узнаем, что такое государство, преступление и т. д. не из учебников социологии. Обыденное понимание явлений социальной жизни является, по Щюцу, неосознаваемой предпосылкой социологического познания. Та система значений, в которой интерпретируется социальный мир на обыденном уровне, остается базой любых научных интерпретаций общественной жизни. И такая характеристика терминов гуманитарного знания вовсе не является проявлением его отсталости от «настоящих» - естественных и технических – наук. Скорее, наоборот, здесь мы сталкиваемся с общей и принципиальной характеристикой нашего знания – с ее зависимостью от языка. Зависимостью, степень которой невозможно вычислить и подставить под контроль сознания. Естественные языки обеспечивают нашу принадлежность к некоторой социально-культурной общности с характерными для нее способами интерпретации значений. Рациональное научное познание также обретает свой смысл и оправдание в рамках этой общности с характерными для нее ценностями и ориентациями.

Альтернативой такому пониманию является «методологический солипсизм» логического позитивизма. Теория познания логического позитивизма игнорирует принадлежность познающего субъекта к коммуникативной общности. Как писал К. О. Апель, в логическом позитивизме предполагается, что науку может делать одинокий субъект, объективирующий результаты своей познавательной деятельности в неизвестно откуда взявшемся идеальном языке (априорно адекватном опыту) ^{[16, р.293-296,299-300,305-306]}. Но любое обсуждение рационального языкового конструирования все равно будет вестись на естественном языке с его нечеткой системой значений. Эта система будет всегда оставаться трансцендентальной предпосылкой нашей деятельности по совершенствованию языка науки и его использованию.

You can simply select and copy link from below text field.