Deflecton of the Truth in the Meaning of Rationality Borders (On Overcoming Mechanicalism of Quantum A Priori)

Spektor David Mikhailovich PhD in Architecture Docent, the department of Architecture, Moscow State University of Architecture and Civil Engineering 109451 Russia, Moscow, 3-ya Kabelnaya 1 daspektor@mail.ru
Другие публикации этого автора

Привнося в нечто смысл, сознание не суверенно. Его девственность уже не вызывает доверия. Но всевозможные развертки растворяют смысл уяснения смысла в сонме отражений. Поскольку не может не обладать смыслом множество метафизических, лингвистических, психологических и иных преломлений, его безусловное присутствие перемещает центр обсуждения в сферу механизмов, в которых смысл подменяется истинностью . Но смысл осмысления чужд смыслу осознания, которое смысл обслуживает; с тем логические диспозиции если могут привлекаться, то в качестве побочных обстоятельств. В априористике смысла также кроются призраки механицизма. Смыслу предшествует бессмысленное, что предстает логическим нонсенсом. Смысл и знание ведут непрерывную борьбу за право первородства; арбитраж сознания серьезно ограничен его убеждением в невозможности вне- и до- логического мышления; мистификация правила ориентирует упоение познанием твердого закона, который вечен, конституирует бытие (в кантовской интерпретации – человеческое) и воплощает тем самым абсолютную форму истины до подведения под нее вещественного содержания.

Это вселенское подсознание проецируется и на человеческий разум – с необходимостью учтя несовершенство плотских проекций и вооружая их дополнительным арсеналом трансцендентальной эстетики и схематикой адаптации абстрактных правил к особенному и единичному.

Культура, жизнь, бытие в многообразии политических, религиозных, моральных и эстетических аббревиатур рассматривается заведомо в качестве функции познания (процесса) и его субститута (в разуме воплощенного). Дальнейшие пертурбации, включая гегелевские, движутся в русле исходно-метафизических априори; потуги Гуссерля и Хайдеггера, заигрывая с бытием, не покидают уютной пещеры сознания, по мере сил растворяя в нем чувственность и иные акциденции материального.

Но крой нивелировки не устраняет зазора. «Осмыслением подразумевается больше, чем просто осознание чего-либо. Мы еще далеки от осмысления, пока просто что-то сознаем. Осмысление требует большего. Оно – отданность достойному вопрошания».^{[4, с. 251]}

Отданность достойному возвращает к исходной ситуации сватовства. Тут либо полагаться на удачу – либо следовать предпочтениям. Набрести на смысл осмысленно можно исключительно по следам указаний на его достоинство. Но первые прикидки могут ввести в заблуждение. Он как будто не скрывается и всегда на виду – или настойчивые психологические диспозиции не позволяют шагу ступить, не перекрестившись на угол с его иконой.

К чему не обернешься, смысл уже тут. Вопрошание еще только приступает к предмету, а смысл в вопросе уже заключен; вменить ему субститут мешает традиция осмысленного вменения: будь то душа или дух, субъект или сознание, но их интенции также обладают смыслом как и их бытие – и в основании последнего смысл стряхивается с него разве что тем громоздким способом, который был продемонстрирован Гегелем. Но предпосылание осмысливаемому выступает аксиомой процесса; в отношение смысла само- осмысления мысль вопиет о точке опоры, немыслимом (априори).

Но столь ли уникален акт осмысления смысла? Не высвечивается ли в нем обычная коллизия всякого осмысления, заслоненная и отодвинутая догмой предваряющего знания, под которое предмет обязан подверстаться? Но «узнавание» как сличение с привычным – образом ли, именем или знанием – отсылает к зоологическим сюжетам реакций, запускаемых исключительно в связи с существующей до акта встречи схематикой. И обращение к смыслу актуализирует обыденность человеческого ее оборота, несмотря на ухищрения предваряющих схематизаций предстающего «хитростью разума».

Решение отталкивается от прецедента и согласуется задним числом с законами логики. Но при прохождении точки «эврика» оно погружено в стихию смысла и вне такого погружения смысла как раз лишено – как лишены его формальные приемы мышления в отрыве от породившей их стихии. В его итоге вновь возрождена помянутая дихотомия: «истинное знание» обязано повязать предмет его конституирующими законами; но если предмет конституирован их нарушениями и обязан бытием свободе, «истинность» как драгоценный плод знания обессмысливается и бросается в грязь чуда и мистики – не тою ли же самой заразой страдают «науки об обществе», отрицающие надстройки и в их глубинах тщащиеся усмотреть машины и механизмы?

«Прежде чем понять самое душу, мы должны понять этот смысл (смысл понимания, Д. С.)».^{[5, с. 337]} Бытие (внутреннее, бессознательное) суть нечто, в отношении чего внешнее (воспринимаемое и осознаваемое) смысл обретает . Но подобный смысл может реализоваться в действии, но к нему не сводим в силу того, что производен от смысла произведенного разделения (на субъект действия и его предмет; зависимость от логики границы наделяет субъекта ролью). Не сводится он и к знанию, хотя последнее, будучи продуцировано осмыслением, в сфере реальности смысл отодвигает и подменяет, с чем наделяя функциями интуиции как эзотерического (беспредпосылочного) со- знания (подобное вытеснение отчасти обозначено «самостью» Юнга). Отталкиваясь от аморфности смысла, сознание отступает на рубежи контекста; последний «придает» смысл, откуда-то его извлекая. Эзотерическое лишено подобной индульгенции, скрывающей слабости комбинаторики (интеллекта).

Вытесненное суть нечто, воплощающее беспредпосылочное действие (норов, спонтанность в ее кумулятивном облике). Бесконечная аморфность логических отсылок разрешается безымянностью, в которой угадывается (сверх) инаковое (Я, Бог, Абсолют, биологическая программа). Ответственность после суетливого перекладывания выдвигает на передний план властность. «Животное не является личностью, потому что оно не может встать над самим собой, противостоять самому себе. Поэтому для животного не существует и мир, противостоящий личности; для него существует лишь среда».^{[6, s. 316]} «Для человека» существует и нечто иное, что он себе в различных формах противопоставляет. Такое иное выступает средоточием и субъектом осмысленности, и вполне рациональными мыслителями ассоциируется с аффектом: «Именно этот аффективный смысл обеспечивает синтез различных признаков, который оживляет их замерзшую наготу, придает им жизнь и какое-то наполнение»^{[7, p.31]}; но человек «может встать над самим собой», поскольку предварительно он уже «встал» над другими. Отношения раба и господина метафизика полагала в ряд натуралистический, но Фуко вернул их в поле осмысленности, реанимировав статус первичности (воли к власти). Бесконечность обрывается на субстанциальности трансцендентного; эфемерность последнего обретает смысл в производности от абсолютного императива властности, распространяющей свои полномочия от отношений матери и ребенка до отношений субъекта и объекта. Власть возникает на нейтральной полосе метафизических априори (разума) и биологической беспредпосылочности (аффекта). «Жажда власти» олицетворяет новый субститут, из глубин логического нейтралитета связующий метафизику с наличным планом в его гипотетической «жизненной материальности»; по сути, это инстинкт (материя), в своей дикой и атавистической наивности воплотивший природную жажду связывания и на пути реализации родник утоления обретший в связывании дисциплинарном и обустроенности под бичом закона: «священное представляет собой изначальную форму включения голой жизни в политико-правовую сферу…».^{[1, с. 110]}

Феномен власти подобен оси, связующей материю и идею удачно подвернувшимся инстинктом как «волею к власти». Рожденный старым метафизиком, он напитывается вдохновением романтизма (ницшеанства) и обретает культурно-прагматические блестки в отделке Фуко.

Не власть для человека, но человек для власти; всеобщий статут наделяет смыслом различные преломления человечности, по сути выходя за ее пределы в метафизическую даль устроенности и формы (подверстывая между делом и аффективный синтез, исходящий из биологических импульсов власти). Редукция помысла к подстилающей властности обнажает убогость покрытия осмысления, заботливо редуцированного в плоскость субъекта-объекта. Но прообраз в лице субъективности дает подобной универсальности разоблачительный коррелят: субъект познает объект в его косности и тем обращает в механизм; также обращен в механизм раб под законом. Но высвеченный механицизмом прообраз открывает схватку персон и игру личностей, в которых механицизм априори выступает той слабостью, которая маркирует источник обреченности смерти или рабству под пятой стимула (в том числе как монопольно- целесообразного бытия).

Но если власть как субъективный коррелят смысла обладает запасом универсальности, то и ее следует наделить некой толикой смысла – в противном случае последний вырождается в тавтологию «воли к воле». Смысл рожден игрой отражений, очерчивающих общность иного как ту игру, которая не может не опираться на (общность) правил и ресурс (исключений). Обобщение, вне дегенерации подведения под совокупность процедур, инкорпорировано в истоки осмысления дисциплинирующих практик (законов) и сети источников их нарушения (не формализуемых инициатив или спонтанных инициаций, лишь отчасти приватизированных властью и внутри нее сложно расчлененных; угроза их исчерпания в царстве всеобщей сытости и удушливой атмосфере благополучия немедленно требует мер чрезвычайных, общего разрушения порядка, редукции к изначальному хаосу: «Для того, чтобы последние (речь идет о формах изоляции от целого, Д.С.), не укоренились и не крепились в этой изолированности, благодаря чему целое могло бы распасться и дух улетучился бы, правительство должно время от времени... потрясать их (индивидов, Д. С.) посредством войны, нарушать этим и расстраивать наладившийся порядок...; индивидам же, которые, углубляясь в это, отрываются от целого и неуклонно стремятся к ... для- себя- бытию и личной безопасности, дать почувствовать ... их господина-смерть».^{[3, с 241-242]}). Сцена оживляется. Совокупными мыслительными усилиями на ней бродят уже два актера. Суверен, вбирающий твердокаменную непробиваемость воли, скрывающей пустоту, и хлипкий интеллигент, начинающий догадываться об абсолютной ограниченности знания. Вокруг них быстро собирается ряд иных персонажей, но занавес уже скрыл Господина (или Господа), ловко подменив его эманациями воли. Аффективный смысл не преобразован еще в те механизмы, которые позволяют ему собирать из кубиков ощущений слово «вечность», но сам аффект уже прикрылся этой занимательностью, хотя ему в его биологической ипостаси совершенно не за что здесь зацепиться, и все, на что он способен – это согласовать данные стимулы с определенными же реакциями, но не синтезировать образы из пустоты (дарованной ему прежде всего философами).

Об этом «синтезе» мы неоднократно слышали, и по прежнему не в состоянии различить его как «технику», у которой имеется хозяин, и как субъекта мысли – источник пресловутых «мотиваций». С точки зрения согласований эффект достигается аксиоматикой совмещений «контекста» с ушедшим за занавесом режиссером (эманациями его воли или явственным матом); аффективный план служит в этой картине грубым задником, подмалевком, на фоне которого «мысль» собирает тонкие системы соотнесений: замысла (неведомой воли режиссера), его прямых указаний, их преломлений в мозгах и частных интересах (отношениях). Кантовская аподиктика т.о. обретает более живое оформление, а «весь мир – театр» вмещает субститут смысла разыгрывания спектакля, целью которого является осмысленное произведение (смысла). Но за этой кунсткамерой просвечивает механизм вытеснения, персонализирующий вовне выносимую спонтанность и непредсказуемость, помещаемую в мозгах анонимного режиссера, чтобы в камере не осталось уж никакого органического сора.

Герметичность философского осмысления размыкается антропологическими и культурными экскурсами, подставляющими на место зыбкой субстанции-бытия историческую ткань. Ритуальная практика выступает в ней той почвой, на которой еще предстоит взойти всходам «мифологического мышления», представляя живой образ «машины, творящей смыслы», но не опираемой на рефлексию и осознанность. Экстаз (пафос, páthos) переключает мотивы обособленного существования. Смысл и рождается в непосредственном вовлечении в родовое бытие, растворении страха в следовании зову, в котором (будущая) имманентная власть обретает первое (трансцендентное) основание.

В отнесении к первичности смысла вопрос состоит в отсутствии экстатического схематизма, в трансовом (трансцендентном) преодолении алгоритмов рефлекторных действий. В бессмысленности транса и бессознательности первично-смысловой ориентации логика истории и история логики, т.о., совпадают. Гадания по поводу зияния пред- рассудочности на месте смысловой ориентации сменены антропологической феноменологий – растянутой своим предметом на тысячелетия.

Поскольку предпосылкой осмысленности выступает феноменология, имеет смысл насытить те исходные формы активности, которые предположительно очертили человеческие действия именно в качестве осмысленных (но не обязательно продуманных) содержанием. Попутно заметим, что этот архаичный исток человечности оборачивает смысл против рационального промысла, направленного на сохранность субъекта мысли. Смысл вытягивает субъекта из скорлупы его обособленности, для чего в определенном отношении подавляет его рассудок, ввергая в «священное безумие» (Кант счел бы это трансформацией рассудка в разум).

В ритуале (жертвоприношения) возникало нечто не- человеческое (alter ego). Не заключая в себе толики сознания, такое нечто (Другое как подлинно-Свое) подчиняло реципиента силе внешней (в отношении эго) и действенной. Совокупность культурных инструментов, вырывающих особь из герменевтики индивидуального существования, вкупе с эмоционально-художественными приемами «подвешивания» над механистичностью обыденного, наследуют исступлению транса: «Мы уверенно поступаем тогда, когда поступаем не от себя, а как одержимые имманентной необходимостью смысла той или другой культурной области».^{[2, с. 97]} Переход к современности стал бы возможен путем адресации субстанции древнего безумия. Но выход из рамок цивилизации представляет возможность зацепиться за реальную анонимность, не слагаемую из сознательно конструируемых отношений (отяжеленных социальными, прагматическими и иными смыслами), но первичную, растворившую животность в огне безумного брода и водительствующую вне рефлексии. Рассматривая в такой связи интерпретацию Другого, данную Хайдеггером, следует заметить, что со- бытие с Другим необходимо связано им с существом вот- бытия. «Со- бытие есть неотчуждаемое определение собственного существования».^{[8, s. 121]} Но быть означает и быть самим собой ; в модусе не- подлинности я экзистирует как Другой (подлинность отождествляется с автономностью, утрачивая возможность приобщения к бытию по ту сторону вот- бытия). Он и назначается источником обезличивающих проектов моего существования. Другой Хайдеггера и Левинаса смежен с образом наличествующего- другого; вопрос заключается ими в его «понимание», которое может вовлечь «я» в не- самость, подчинить и поработить, открывая экзистенции ее трансцендентально-обусловленные формы. Вопрос о Другом подменяется вопросом персоналий власти; неотчуждаемое определение собственно существования в корректной форме должно отодвинуть эти вторичные представительства (Другого), и разрешаться путем прямого тандема вот- бытия и бытия, через реконструкции единого, нераздельно присущего разрозненности пребываний (прежде, чем дать власти автономию узурпированной субъективности (политология), следует раскрыть ее общечеловеческую обустроенность (теология)). Трансцендентное с точки зрения проводимой позиции представляется источником органики спонтанных актов. Его погруженность в гармонизации не должна склонять к привычным слабостям «конституирующих (социальных) согласований». Формальное их господство выступает оборотной стороной господства форм, априори организующих исполнение и подчиняющих его про- видению. Но в бессознательных истоках общественного бытия настроенность на спонтанные акты в форме ценностей и «высших эмоций» размечает общность (элит без кавычек) прежде по ее следам идущих формальных разметок.

Ориентированная выраженностью представительских структур окружения, настроенность суть тот «нотный стан», на котором мотивы задают ритмику и характер аранжировок происходящего. Импровизация на слух возможна и осуществима лишь в обусловленных эмоциональных эгрегорах, в которых «созвучие поступков как и гармония помыслов» априори придало «смысл наступающему» (Кант именно в таком порядке мыслил развертывание своего мировоззрения: от трансцендентальной эстетики к иному, но подпал под воздействие интеллектуализма и сбился на путь критик). Хайдеггер намечает путь экзистенциалов, не реконструируя их собственного генезиса от первичных трансов до поэтики «высших эмоций», обеспечивающей (в «логике культурного генезиса») представительность источников трансцендентного (личностной спонтанности) при сохранении его единого источника (в форме печати и харизмы и эмоциональных архетипов, впитываемых с молоком матери).

И этот пункт нуждается в истолковании.

Вспоминая нулевое означающее Леви-Стросса, следует его транспонировать, спроецировав на беспрецедентный сонм ассоциаций (непосредственность, активно прокламируемую эзотерическими течениями). Трансцендентное не узнает окружения, поскольку не знает его . Реконструкция должна перешагнуть этот порог, войти в ворота, за которыми скрыт субститут осмысления и осмысленность субъективного. Трансцендентное (непосредственное) обречено на непрерывный труд, в котором мир впервые возникает в человеческой форме, отличившись от совокупности «сигналов», инициирующих реакции (с тем, чтобы позднее скрыться под спудом им же открытого; но механицизм восприятия, его косность, оправдываемая скоростью реакции, сравнимы лишь с механицизмом и косностью рассудка, тяготеющего к формальной логике; «вестерн» довлеет над историей с первых ее шагов). Растолкованию следует оттолкнуться от предмета, инициировавшего безумие просветления, именно, другой общности (как общности другого). Действие по логике предмета подразумевает в этом случае прочувствованность ее характера (харизмы), понимая под последним мотивы, аранжировки чувств, интонационное и эмоциональное строение, равно скрепы их гармонизации – как существо Другого. Оттого «понимание» не логично, но психологично, требует напряжения транса и в проникновении к (родовой) сути (себе- Другому) способно породить часто упоминаемое в такой связи просветление; вместе с тем искус механицизма представляет угрозу внутреннего закоснения в обретенных приемах вкупе с им же представляемым оружием демаскировки. Позитивно- иное (Другой) раскрывается в инициативе, пролагаемой по лекалам на место видимого (непрозрачной цитадели вещи an sich) подставленной гипотетической игры, внутренне прочувствованной как (иной) норов. Перестановка (синтетическая функция) и наделяет адепта силой, представленной незнакомой (чуждой его эго) и обладающей над ним властью, поскольку в возможностях ориентации выходит за пределы наличного и видимого, прозревая иное (трансцендентное) как означенное угадываемой (прочувствованной) и в материале не воплощенной гармонией.

И это древнее средоточие субъективности, априори полагающее единственным предметом отражения стратагемы отражения общности (общность отражений), если и наполняется в генезисе продуктивным механицизмом (знанием), не может изменить своей сути, но вынуждено пребывать в перманентном изменении, организуя спонтанную согласованность и дисциплинарные субординации непрестанно расширяемых общностей смысла как смысла сообществ и (их в т.ч.) общностей.

You can simply select and copy link from below text field.

Tweet