Semantics of Lermontov's poetic myth about the Demon in The Islanders by N.S. Leskov

Демон чуть ли не самый распространенный в европейской и русской романтической поэзии образ. В русской литературе к нему было приковано постоянное внимание Лермонтова, именно благодаря его творчеству и особенно поэме «Демон» он превратился в архетип. Романтический миф о Демоне соизмерялся не только с библейским рассказом о падшем ангеле, он ассоциировался также с античным мифом о «роковой, страшной силе», «определяющей жизненную судьбу человека» и «внушающей грешные мысли» ^{[20, с. 182]}. К демонам относили и героев – «группу бессмертных и могущественных существ после богов» ^{[24, с. 177]}. Благодаря этому, библейский узус мифа претерпел изменения, с демонизмом ассоциировались бесстрашие, героизм. Известно, что наилучший способ одоления мифа «мифологизация его самого», «создание искусственного мифа» ^{[3, с. 103]} – посредством нанизывания на его сюжет новых подробностей. Другой, не библейский, элемент в мифе о Демоне восходил к трагедийному образу Прометея. В русской поэзии первой половины Х1Х в. отмечался явный интерес к нему. Можно упомянуть стихотворе­ние Е.А. Баратынского «К Дельвигу» (1821), в котором воплотилась мысль о невозможности для «земных детей Прометея», преступным путем похи­тившего огонь у «бессмертных» богов, «блаженства» в «сей жизни». Человек впал в состояние неопределенности между небом и землей. Будучи созданием праха, он все же помнит о «небе родном», и «в желании счастья вечно» стремится к нему «неясным желаньем!..» ^{[2, с. 31]}. В 1840-е гг. появляется группа «прометеевских» текстов: «Прометей» (1841) Н.П. Огарева, «Дар Прометея» (1842), «Песня Прометея» (1848) Н.Ф. Щербины; поэма «Прометей» (1845) Э.И. Губера. Немногим позже был написан «Прометей» (1850-1856) В.Г. Бенедиктова – здесь лирический герой приговорен к страданиям за то, что «насытил / Горней пищей дольний мир». Губер тоже отдал дань мотиву отчаяния, чувству, перерастающему в богоборчество: «Я твоего не признаю закона». Персонаж го­тов «ценою злейших мук» «остановить молитву примирения» ^{[7, с. 172]}.

Миф о Прометее нередко сближался и с сюжетом крестного пути Иисуса. В стихотворениях Щербины встречаются такие символы, как «добрые семена», «жертвенная кровь», «новое солнце», «бедность», «нищета духовная». Годом ранее в журнале «Маяк» был напечатан еще не отмеченный литературоведами отрывок из «Прикованного Прометея» Эсхила в переводе А. Тархова ^[26]. В предисловии к нему Прометей называется предвидящим. Текст А. Тархова подтверждает мысль А.Ф. Лосева: герой мифа о Прометее, при наличии дру­гих вариантов его интерпретации, близок романтикам и как носитель идеи страдания, как лицо, предрекающее «о подлинном Творце людей и их искупителе» ^{[17, с. 207-208]}. Действительно, в основании образа Прометея, созданного А. Тарховым, лежит идея «святого определенья». Герой не сомневается, что его страданья будут «тяжелы», но не раскаивается: «Я бог – страдалец, посмот­рите, / Я человечество любил / И этим небо огорчил!». Прометею не чуждо обычное человеческое переживание; ему временами «страшно» за свою судьбу. Смысл благодеяния, совершенного Прометеем, отнюдь не в похищении небесного огня, а в том, что он

… отнял у людей

Отчаянье…

Хор

Какое же лекарство ты им дал

Против отчаянья?

Прометей

Надежду ^{[26, с. 7]}.

А. Тархов дешифрует исходное семантическое ядро мифа. Его герой – преступник «не принужден, не против воли». Он решился на бунт против Зевса из чувства сострадания к «смертной доле» людей. Наступит момент, когда «женою рожденный» Прометей «отымет и царство, и власть» у авторитарного Зевса. В словах «женою рожденный» А. Тархов видел намек на пришествие Бого­человека. Античный миф в тексте перевода порывает с алле­горическим толкованием и тяготеет к символической, христоцентричной интерпретации. Деяние Прометея – жерт­венный акт, он праведник.

«Демон» в биографическом мифе о Лермонтове

Обозрение поэмы «Демон» Лермонтова на фоне романтического мифотворчества объясняет сложность созданного поэтом образа. Читатели, в свою очередь, тоже способствовали многозначному толкованию главного героя, видя в нем воплощение личности самого Лермонтова. В читательском восприятии Печорин, Демон и Лермонтов сливались в единый образ. И.С. Тургенев писал: «В наружности Лермонтова было что-то зловещее и трагическое; какой-то сумрачной и недоброй силой, задумчивой презрительностью и страстью веяло от его смуглого лица…» ^{[28, с. 296]}. Эпитеты, описывающие Лермонтова, без труда могут быть отнесены к Демону и Печорину. Во второй половине Х1Х в. миф о Демоне для многих сочетал загадку как личности самого поэта, так и созданного им образа. В. Соловьев, например, не делал различий между Лермонтовым и его Демоном. Он видел в Лермонтове «сверхчеловеческое начало», склонность к идеализации зла ^{[25, с. 285]}. Достоевский же колебался в оценке поэта, хотя иной раз прилагал почти инвективу к своим высказываниям о нем: «и байронист-то особенный – какой-то насмешливый, капризный и брюзгливый». На одном полюсе: «мы их любили» – речь о Гоголе и Лермонтове, «двух демонах» русской литературы ^{[8, с. 401]}. На другом – у Ставрогина «в злобе, разумеется, выходил прогресс» «даже против Лермонтова» ^{[9, т. 10, с. 165]}. Лизу Тушину в черновых вариантах «Бесов» он называет «Лермонтовым в юбке» ^{[9, т. 11, с. 197]}. Достоевский почитал Лермонтова, но чувствовал необходимость замены «канонизированного» полюса в изображении демонизма на противоположный. Отмечено, что в романе «Идиот» он отразил «переход личности от безнравственного демонического состояния к жизни под светом христианского символа веры» ^{[1, с. 10]}.

Достоевский был не одинок в полярных оценках личности Лермонтова. Лесков, к примеру, высоко ценивший талант поэта, временами находил в его характере «много противного и гадкого», полагал, что противоречия его личности были следствием «пороков своего века» ^{[13, с. 255]}. Он употреблял, как и Достоевский, немалые усилия к тому, чтобы совлечь с русской литературы заданный Лермонтовым «демонический код». Эту задачу он и стремится решить в «Островитянах», где применяются изощренные приемы для обличения демонически окрашенного мифа. Позже в письме к А.С. Суворину (от 3 февраля 1881 г.) он назвал однотонно-негативную гамму вокруг образа Истомина своим «дурным поступком». Казалось, что автор «въедается в одну личность художника Истомина, которого и казнит без милосердия»; «становится даже жаль бедного Истомина…» ^[14].

Сатирические приемы разрушения семантики романтического мифа

Сюжет «Островитян» строится на контрасте ложноромантического и реалистического, опирающегося на здравый смысл, отношений к миру. В изображении Истомина, «двойника» и подражателя Демона, ключевую роль играет пародия. Истомину противоположен рассказчик, который наблюдает за действиями пародийного персонажа, анализирует их, представляет характер героя в социально-этическом плане. Истомин склонен к созданию мифа о себе, наподобие тех, что были распространены в связи с образом Демона. Писатель с иронией использует в его описании черты байронического героя (онегинский «сплин», печоринская «тоска»). Демоническая маска вводит в заблуждение неопытную Маню; она прельщается им, называет его «идолом», восхищается его «черными, демонскими кудрями». Параллельно делается акцент на демифологизацию, на формирование как бы «антимифа» о нем. Рассказчик снимает «демонские плащи» Истомина ^{[15, с. 333]}, фиксируя только бытовой семантический комплекс его демонизма и побочные явления.

Полемика с мифом ведется стилистическими средствами. В обрисовке Истомина весомы эпитеты с негативной коннотацией. Неприкрытая экспрессия рассказчика снижает воздействие на читателя романтических знаков, что способствует прозаичности их значений. Истомин жалуется на «скуку, тоску», но тут же раскрывается подоплека его состояния: «артистическая» натура, склонная к позированию. Герой то и дело придает «своему лицу как можно более страдания», «скорчив грустную рожу». В рассказе о страстном влечении художника к наивной Мане Норк отмечается, что на лице его выступило «самодовольство дьявола», заманившего «странника с горной дороги» в пучину. Истомин эпатирует «грустью», «разочарованием», «жалобами на судьбу». Его любовь к Мане – поза, в ней нет подлинности; ему «нечем было любить» ^{[15, с. 329]}. Характеризуя Романа Истомина, рассказчик употребляет «бранные» слова, придерживается шутливого и даже уничижительного тона. Сниженная лексика, уточняющая причины антиповедения Истомина, создает инвективное поле образа с ключевой ролью в нем слов «казнь» и «казнить» ^{[23, с. 134]}. В воссоздании Лескова демоническая поза Истомина знаменует крах героического модуса, заложенного в поэтическом мифе о Демоне; «авторская позиция осмеяния» ^{[29, с. 154]} – единственно возможная форма завершения образа, осевой принцип построения «анти-демонического» текста.

Сатира строится на типизации, то есть на восприятии и оценке «другого» как «вещи» – пассивной в плане ответного слова. Сатиру в «Островитянах» допустимо назвать авторитарной. Лесков ориентируется на ее «отрицательную, риторическую», «односторонне серьезную» разновидность ^{[4, с. 161]}. Но оказалось, что средствами такой сатиры, цель которой единственно в том, чтобы обличить героя по бытовому его антиповедению, крайне невыгодно осуществить демифологизацию. Сцена искушения Истоминым девушки несет явные признаки интертекстуальности. В нее вплетается сюжет мифа, претворенного Лермонтовым в «Демоне», – искушение авантюрным героем непорочной девы.

Эпизод прельщения Демоном страдающей Тамары наделялся часто двояким смыслом. Одни видели в нем стремление героя к возрождению («хочу с небом примириться», «хочу веровать добру»). А невозможность обрести утраченные невинность и блаженство объясняли непоправимой ошибкой «божьего мира», «гносеологическими и онтологическими парадоксами бытия» ^{[21, с. 314]}. Иные акцентировали внимание на комической, «бытовой» стороне проявления крайнего эгоизма чувства. Лескову ближе вторая трактовка. Сравним.

Стремлению Демона к очеловечиванию, земной, смертной доле людей Лесков противопоставляет расчеловечивание Истомина, тем более, герой сам признается, что он не «человек», а «дьявол». Дело, однако, в том, что в самой демонической личности, описанной Лермонтовым, было заложено противоречие. Демон произносит «молитву тихую любви», рассказывает о красоте «земного первого мученья». Он досадует на свои «бессмертие и власть». Герой отвергает страдание, пренебрегает даже святостью «мирного приюта». Презирая «божий мир» с его прелестью, он в то же время сам проявляет чувственность, касаясь «жаркими устами» «трепещущих губ» Тамары, а ведь Демон – «бесплодный дух»! Это противоречие Демона, думается, входило в замысел Лермонтова. Оно составляет смысловое ядро созданного им поэтического мифа – только такое парадоксальное и противоречивое сочетание (тоска бессмертия и желание для себя земной участи людей) создает единство и целостность образа. Но Лесков остался равнодушен к лирико-философскому, «космическому» звучанию темы демонизма. Он посмотрел на нее лишь со стороны вожделенной любви-страсти героя Лермонтова, доведенной у его пародийного подражателя Истомина до поступков, несообразных с этическими нормами и национальными традициями нравственности.

Обсуждение результатов

С осторожностью следует относиться к термину «антимиф». Трудно терминологически однозначно определить художественные принципы, лежащие в основе сатирической полемики Лескова с демонизмом, – с долей вероятности можно сказать лишь то, что спор его с демонизмом имеет идеологические истоки. Считается, что «антимиф» – это «миф наизнанку», «миф о мифе», «поскольку по всем своим параметрам и функциональным целям» он работает по тем же лекалам, но «с противоположным знаком» ^{[6, с. 149]}. И, действительно, в «Островитянах» заданная романтизмом семантика мифа как бы выворачивается наизнанку, но только с последующей ее полной ликвидацией. Истомин чужд «верху» вертикали мифа; прозаическая форма организации пространства героя подчинена «разрушению мифологической семантики» ^{[22, с. 14]}. Функция «верха» отдана образу старого Бера, противопоставленному романтическому мифу о демонической личности. Развенчание демонизма, однако, не приводит к формированию нового мифа. В отношении к мифу о демонизме Лесков скорее выбирает стратегию «не мифа», создания образа героя в его исторически конкретной ипостаси, заслужившего только этическую оценку.

Выводы

Миф о Демоне, утвердившийся в русской литературе благодаря Лермонтову, подвергается в «Островитянах» испытанию реальностью, но средствами сатиры. Демонические черты Истомина рассматриваются как нечто, противоречащее подлинному призванию человека. Сюжет поэтического мифа о Демоне в "Островитянах" перерождается в сюжет о "дъявольском" искушении, человеческом существовании без позитивного начала. Истоминская модель демонической личности - это скорее пародия и искажение собственно человеческого смысла социальных связей. Лесков последовательно разрушает опоэтизированный романтиками миф, отказывается от создания альтернативного мифа или «антимифа». Мифу о демонической личности он противопоставляет «не миф», самую действительность, христианские традиции человеколюбия, имевшие, по его мнению, реальные корни в русском национальном сознании. Своим примером обращения к теме демонизма в прозаической форме повествования Лесков открывает новые возможности ее художественного развития.

You can simply select and copy link from below text field.