Christian motifs and images in A. G. Rumyantsev lyrical cycle “At The Black Doorstep”

Zhornikova Mariya Nikolaevna PhD in Philology Docent, the department of Russian and Foreign Literature, Dordjj Banzarov Buryat State University 670000, Russia, respublika Buryatiya, g. Ulan-Ude, ul. Smolina, 24 a jornikova@yandex.ru Other publications by this author

Berezkina Elena Petrovna PhD in Philology Docent, the department of Russian and Foreign Literature, Dordjj Banzarov Buryat State University 670000, Russia, respublika Buryatiya, g. Ulan-Ude, ul. Smolina, 24 a beryozkina-lena@yandex.ru Other publications by this author

Предмет, цель работы. Данная статья посвящена анализу лирического цикла А. Г. Румянцева «У черного порога» с позиций христианской аксиологии. Цель исследования состоит в изучении христианского мотивно-образного комплекса в стихотворениях указанного цикла.

Методы проведения исследования. Ведущим методом исследования является аксиологический, согласно которому специфика художественного сознания писателя определяется его личностными ценностями и приоритетами. Кроме того, в работе применяется структурно-семиотический подход, позволяющий проанализировать христианскую символику образов и мотивов конкретных лирических произведений.

Научная новизна. Научная новизна работы заключается в том, что в ней впервые предпринят мотивно-образный анализ лирического цикла А. Г. Румянцева «У черного порога» в аспекте христианской аксиологии, восполняющий отсутствие литературоведческих исследований по данной проблематике.

Результаты работы. Автором выявлена логика развития лирического героя цикла А. Г. Румянцева «У черного порога», подчиненная теме возрождения души, последовательно реализованной в мотивах личного апокалипсиса, принятия и прощения, света. В отечественном литературоведении изучение связей христианства и русской словесности обосновал В. А. Котельников ^[8]. Этой проблематике, а также разработке методологических подходов в православном литературоведении посвящены труды И. А. Есаулова, П. Е. Бухаркина, М. М. Дунаева, А. М. Любомудрова ^{[2, 3, 5, 10]}. И сегодня «религиозная филология» – одно из самых актуальных направлений в филологических исследованиях. Обращение к христианской образности в литературе – одна из форм «присутствия» христианской традиции, которая «соприродна культуре русского народа» ^{[6, с. 99]} и представляет собой «осмысление в художественном творчестве христианской сущности человека и христианской картины мира, имеющее трансисторический характер» ^{[6, с. 99]}.

С этой точки зрения совершенно справедлива, на наш взгляд, абсолютизация религиозного чувства русского поэта, поскольку у него «само мироощущение, восприятие жизни, человека, природы, Бога <…> не может не быть христианским» ^{[9,с. 46]}.

Несмотря на то, что «именно поэзия наиболее точно отражает онтологическую глубину национальной личности, складывающуюся в течение веков, в ряде поколений, ту глубину, которая формируется в религии, в религиозной самоидентификации» ^{[9, с. 19]}, далеко не многих современных поэтов отличает христианское мировидение. Лирика народного поэта Бурятии А. Г. Румянцева – замечательное исключение. Его поэтические установки подтверждают идеи русского философа И. А. Ильина о том, что «неописуемо присутствуют в каждом из нас веяния наследственно окружающей нас природы, дыхание нашей национальной истории, потомственно намоленные в душе религиозные сокровища духа» ^{[7, с. 336-337]}. В нашем исследовании учитывалось также то обстоятельство, что в поэтическом тексте «в одних случаях христианская символика “лежит” на поверхности, а в других – находится в подтексте и становится очевидной лишь в процессе углубленного чтения» ^{[12, с. 281]}.

Лирический цикл А. Г. Румянцева «У черного порога» (2006) посвящен трагической гибели сына, молодого журналиста, убитого в январе 1993 года в подмосковном городе Хотьково. Название цикла говорит о проблеме выбора, который встает перед человеком, пережившим такую чудовищную потерю.

Цикл состоит из 16 стихотворений, каждое имеет свое название и порядковый номер. Первые три стихотворения 1. «Роща», 2. «Ночь», 3. «Горе» представляют читателю глубину трагедии отца. Основными здесь являются образы смерти, тьмы, холода, леденящего душу: «Черный, смертный, немыслимый ужас, / Заморозивший душу мою…» ^{[11, с. 169]}. Поэт характеризует свое состояние после гибели сына через метафору «души... ад кромешный» ^{[11, с. 174]} в стихотворении 6. «Опять в январской роще сонной…»; в следующем стихотворении цикла говорит о своей жизни без души: «Но как мне жить с душой убитой, / <…> С неотомщенною обидой, / С неизмеримою виной?» ^{[11, с. 175]} (7. «И перед черною тропою...»).

Для лирического героя смерть близкого человека – это не только гибель собственной души, это «личный апокалипсис», воплощенный в образах «черный путь, черный лес» ^{[11, с.169]}, «поникла мертво молодая трава», «березы черны и мертвы» ^{[11, с.171]}. Здесь видится близость с образами из книги Откровений Иоанна: «Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю; и третья часть дерев сгорела, и вся трава зеленая сгорела» (Откр 8:7) ^[1]). Эти же апокалиптические образы огня и крови, а также образ вражды (это второй всадник апокалипсиса в Откр 6:4) характеризуют мир живых в стихотворении 9. «Комната». Страшный мир живых в этом стихотворении противопоставлен Небу, когда сын поэта приходит «…оттуда, где нет ни обмана, / Ни вражды, ни огня, ни крови..» ^{[11, с. 177]}.

Также апокалиптические мотивы наличествуют в стихотворении 8. «Убийцы». Это стихотворение-обвинение, стихотворение-инвектива. И здесь в начальных строках лирический герой внутренним взором видит, как «... в небе кровавые знаки горят,/ Каждый час, каждый миг о тебе говорят» ^{[11, с.176]}. Это описание перекликается с евангельскими мотивами пришествия Христа, который будет судить живых и мертвых: «И вдруг, после скорби дней тех, солнце померкнет, и луна не даст света своего, и звезды спадут с неба, и силы небесные поколеблются; тогда явится знамение Сына Человеческого на небе» (Мф 24:29,30) ^[1]. В предпоследних строках изображена уверенность отца в неотвратимости Божьего воздаяния преступникам: «Знаю, будет когда-нибудь праведный суд. / Черный свиток свидетельств туда принесут. / Ты, казненный, и я, поседевший в беде, / Что мы скажем на том долгожданном суде?» ^{[11, с.176]}. По мнению героя, истинными виновниками гибели сына являются те, «что сворой сидят за кремлевской стеной» ^{[11, с. 171]}, и этот мотив, вынесенный в заголовок стихотворения, перекликается с книгой пророчеств Исайи: «…сделалась блудницею верная столица, исполненная правосудия! Правда обитала в ней, а теперь – убийцы» (Ис 1:21) ^[1].

Лирический герой охвачен отчаянием, он не верит в возможность обретения Бога, о чем прямо говорит в стихотворении 5. «Здесь тучи все темней и гуще…»: «Я обращусь с мольбою к Богу, / Но знаю: за свою вину / Я не смогу найти дорогу / В обетованную страну» ^{[11, с.173]}.

Мотив дороги является сквозным для всего цикла и символизирует путь героя из тьмы к свету. Так, на смену потерянности, бездорожью приходит ситуация выбора пути в стихотворении 7. «И перед черною тропою...»: «И перед черною тропою / Ты мне сказал: «Живи, отец…» / И прянул ветер за тобою, / И вспыхнул огненный венец» ^{[11, с. 175]}. Тропа относится к «архетипам отрицательного опыта» ^[1]: в Священном Писании этот образ означает опасный путь, что в стихотворении Румянцева воплощено в эпитете «черная». Находясь в пороговой ситуации – перед тропой, лирический герой слышит наказ сына и видит венец, символ власти и владычества Христа, вознесшегося для Страшного Суда в Откровении Иоанна Богослова: «… и на облаке сидит подобный Сыну Человеческому; на голове его золотой венец, и в руке его острый серп» (Откр 14:14) ^[1]. Лирический герой останавливается, он не выбирает черную тропу мести, услышав голос сына, и это знаменует сомнение («Но как мне жить…?»), за которым неизбежно начало иного пути – обращения к Небу («Со мною только ветер черный, / А надо мною звездный свет» ^{[11, с. 175]}).

Окончательное изменение в мировоззрении лирического героя изображено в стихотворении 8. «Убийцы», в котором последнее двустишие представляет собой вопрос, что скажут на Страшном суде отец и его убитый сын: «Я – проклятье, что вызрело в сердце крутом? / Ты – прощенье, что в сердце твоем золотом?» ^{[11, с. 176]}. Впервые лирический герой ясно осознает отсутствие необходимости проклинать убийц. И в первый раз в цикле появляется слово «прощение», знаменующее остановку на перепутье. В стихотворении 11. «Как быстро годы пролетели…» еще раз возникает образ бессмертных убийц с медными лицами, перекликающийся с образом упрямых язычников из книги пророка Исайи, не прекращающих творить зло и не исполняющих заповеди («..в шее твоей жилы железные, и лоб твой – медный» (Ис 48:4,18) ^[1]). Тем не менее, уже в стихотворении 9. «Комната» образы света (окно, золотая дорожка, рассвет и многоцветные крылья альбомов, отсылающие к радуге), доминируют над тьмой, а дух сына не дает поэту потерять себя: «В этой комнате рано светает, / Поздно-поздно сгущается тьма. / В этой комнате дух твой витает, / Не давая сойти мне с ума» ^{[11, с. 177]}. Здесь уже совершенно в духе христианского мировоззрения «темным безднам, сумеркам противопоставлено сияние Божьей мудрости» ^{[4, с. 81]}, потому что «Бог есть свет, и нет в Нем никакой тьмы» (1 Ин 1:5) ^[1]. Обращение к мотиву света в данном контексте знаменует начало преображения лирического героя.

Следует отметить, что восприятие лирическим героем образов неба и света отражает изменения, происходящие в его сознании. Так, начальные стихотворения цикла – это произведения, пронизанные внутренней тьмой, прорывающейся вовне. Мотив света в них отсутствует: черный путь, черный лес (1. «Роща») ^{[11, с. 169]}, ночь, разбилось небо на куски (2. «Ночью») ^{[11, с. 170]}, «тяжелое облако, небо темня, как могильная крыша, накрыло меня» (3. «Горе») ^{[11, с. 171]}, «Здесь тучи все темней и гуще» («5. Здесь тучи все темней и гуще…») ^{[11, с. 173]}.

Принятие лирическим героем вышней воли, примирение со своей судьбой в стихотворениях 10. «Я повсюду ищу тебя, мальчик» и 12. «Ты повернул с земных путей…» реализовано через образы, связанные с семантикой света, светлого неба, которые становятся преобладающими: «превратился ты в звездную дымку», «проплываешь ты облаком светлым» ^{[11, с. 178]}, горняя тишина ^{[11, с. 180]}. В стихотворении 12. «Ты повернул с земных путей…» продолжается «путь души» лирического героя, взгляд которого уже направлен ввысь с доверием к Небу: «Доверясь горней тишине, / Душой бездомной я витаю / В подвластной горю вышине» ^{[11, с. 180]}.

Окончательно торжество светлого начала, символизирующего поворот в мировоззрении лирического героя, происходит в стихотворении 13. «Вербное свечение», в котором душа сына открывает лирическому герою вечную истину, «...что сильней любовь и слово / Против злобы и ножа» ^{[11, с. 181]}, и вечны в этой жизни «Только вербное свеченье, / Только вербное тепло» ^{[11, с. 181]}. Помимо аллюзии на один из главных христианских праздников, знаменующий начало крестного пути Христа, – Вход Господень в Иерусалим, в этом стихотворении можно увидеть реминисценцию из Послания к Евреям апостола Павла: «Ибо слово Божие живо и действенно и острее всякого меча обоюдоострого…» (Евр 4:12) ^[1]. Стихотворение изображает духовное прозрение лирического героя, постижение им главной христианской ценности – любви, которая «<…>не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла<…>, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит» (1Кор. 13:5,7) ^[1].

С принятием любви как высшей ценности изменяется и мир вокруг лирического героя: в его жизнь возвращается весна. Вместо тьмы приходят свет, звон и голоса (13. «Вербное свечение»), трава, умытая дождем, запах сирени (15. «Воспоминание»). В стихотворении «15. Воспоминание» лирический герой уже видит вечность света и красоты, хотя пока еще без жизнеутверждающего пафоса: «Зачем ты, жизнь, на миг беспечно / Мне подарила эту тишь? / Зачем ее светло и вечно / На алтаре своем хранишь?» ^{[11, с. 183]}. Примечательно, что в этом стихотворении продолжает свое развитие мотив души, который можно с полной уверенностью назвать ключевым в рассматриваемом поэтическом цикле. Ужас потери заморозил душу поэта (1. «Роща»), ее как будто убили вместе с сыном (7. «И перед черною тропою…»), она стала бездомной, неприкаянной (12. «Ты повернул с земных путей…»), и вдруг как будто оживает среди весенней тишины: «Чтобы у черного порога / Уже иного бытия, / Ее припомнив, / Хоть немного / душа утешилась моя» ^{[11, с. 183]}.

Завершается цикл стихотворением 16. «Весенний дождь», основой которого стал христианский мотив прощения, явленного в образе дождя: «да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных» (Мф 5:45) ^[1]. Стихотворение проникнуто образами света: это окна, вымытые хозяйкой, светлая музыка, которая льется в первый раз после черного года, солнце, к которому уже не надеялся найти дорогу лирический герой. В стихотворении дождь – это не только прощение, но и исцеление души: «<…>быть может, затем, чтобы рану / Исцелил это дождик-малыш, вешний гром неожиданно грянул, / И затренькала музыка с крыш» ^{[11, с. 184]}.

Выводы. Таким образом, изучение поэтического цикла А. Г. Румянцева «У черного порога» с точки зрения христианской аксиологии еще раз подтверждает мысль о том, что «именно христианская традиция составляет корневую систему той культуры, к которой принадлежит автор» ^{[6, с. 97]}. Через ключевые христианские образы и мотивы в цикле А. Г. Румянцева представлен процесс возрождения души лирического героя, его путь из духовного апокалипсиса и внутренней тьмы – через принятие и прощение – к любви и свету.

You can simply select and copy link from below text field.