Evolution of Romanticism in Germany: From Literature to Politics

Если обратиться ко времени становления течения романтизма в Германии как влиятельного духовного и интеллектуального течения, то в качестве идейных предшественников можно назвать имена И. Гердера (1744-1803) и Ф. Шиллера (1759-1805), которые заложили теоретические основы как течения романтизма, так и сходного с ним консервативного направления философской и политической мысли. Речь идет, главным образом, о концепии нации Гердера и теории «эстетического государства» Шиллера. Так, Шиллер в своих работах говорил о невозможности достижения общественного идеала в реальной политической жизни, что позволяет характеризовать его мышление как пессимистическое – отныне пессимизм становится одним из главных признаков романтизма.

Новалис (1772-1801), в свою очередь, совершает переход от романтизма к консерватизму, резко критикуя идеи Французской революции и обвиняя ее в развязывании волны насилия и легитимации радикализма и революции как способа достижения практических результатов в политике. По его мнению, ослабление веры в авторитет существующей верховной власти способно разрушить не только традиции и государственную идеологию, но и само государство как носитель этих традиций. Новалис не приемлет главный лозунг Французской революции «свобода, равенство, братство» и полагает, что граждане должны быть служащими государства, а функции государства по своим задачам тождественны церкви. Каковы же основные черты романтизма в Германии?

Начать хотелось бы с обращения к романтизму в немецкой литературе – трудно не заметить, что вся ранняя романтика была проникнута чувственностью: «Ранние романтики возвращают чувственности ее права и делают это иной раз так торжественно, как Новалис. И на самом деле оправдание это было событием, без него не состоялся бы романтизм, который не может обходиться без него не состоялся бы романтизм, который не может обходиться без любви к цвету и звуку, даже запахам […]. Творимая жизнь – это и есть поэзия, сама по себе взятая, поэзия в своей эссенции. Предромантический Шеллинг, приняв романтизм, мог поправить свои прежние высказывания о гибели на просторах «объекта»: нужны были добрые отношения к «объекту» вовсе не ради того, чтобы призвать на себя катастрофу. «Объект» таил творимую жизнь, ту же, что мы носили и в самих себе. Предаться «объекту» – значит прийти к самому себе, вернуться в собственный дом» ^{[2, c. 18-19]}. Поэзия и культ музыки в романтизме были призваны открыть некую экзистенциальную тайну жизни, которая в принципе не может быть достигнута с помощью рационального дискурсивного знания. Поэтому и прозаические произведения создавались Новалисом, Тиком, Брентано, Мерике непременно с включением в них стихотворных или песенных пассажей для того, чтобы расцветить изображаемые предметы и приукрасить фабулу повествования.

Понятие хаоса, также широко используемое романтиками, на разных этапах развития этого течения оценивалось по-разному: в раннем романтизме хаос есть позитивное начало, созидающая сила, то, из чего все возникает. Мало того, хаос для ранних романтиков выступал гарантом против косности и догматов. Лишь позднее понятие хаоса приобретает негативную окраску и начинает связываться с деструктивным началом в творчестве и социуме. Другое важное понятие в романтизме – это понятие мифа. Мифологизация была для романтиков одним из главных приемов поэтизации мира, а сам миф являл собой максимальную степень раскрытия в развитии явлений, обнаруживающую все скрытые потенции явлений и вещей, всю философичность и метафизическую глубину окружающего нас мира. С помощью мифа можно было «усилить» и внутренний смысл художественного образа, а также придать ему особую глубину и масштабность, подчеркнуть связь с прошлым и историчность описываемых событий.

Поэтому одной из важных заслуг романтиков является использование ими историзма как способа повествования и изложения своих идей: «В их миросозерцании историзм – существенная сила, они-то по преимуществу его и узаконили, сделали обязательным для последующих поколений […]. Как поколение революции, романтики наделены были особо живым отношением к историческому прошлому – и к недавнему, и к очень давнему. Историзм у них всегда и повсюду, он и в тех областях, где по тогдашним представлениям он заведомо исключался» ^{[2, c. 49]}.

Рассматривая романтизм как специфически философское течение в Германии, Б. Рассел называл три главные характеристики романтического мировоззрения:

• негативизм в отношении общественной деятельности;
• эстетизм;
• асоциальный индивидуализм.

Кроме этого, в качестве специфически философских категорий романтизму были присущи антирационализм и солипсизм, а само это понятие можно рассмотреть как в национальном «ракурсе» – к примеру, романтизм в Германии, России, Англии и т.д., так и в его различных проявлениях в таких сферах культурной и интеллектуальной жизни общества как литература, музыка, философия и т.п. Если рассмотреть романтизм в философии, то, по замечанию Ю.Л. Аркана, своеобразие романтической философии как типологического понятия выражается наличием таких понятий как социальный критицизм, историзм, утопия, консерватизм, которые имеют разный удельный вес в той или иной концепции – они могут быть как доминантными, так и второстепенными. Наконец, эти элементы внутри себя могут обладать уже «некоей «романтической определенностью», т.е. это не консерватизм, утопизм, иррационализм, историцизм «как таковые» - а все они в специфически романтических формах» ^{[2, c. 63]}. Т. Ниппердей, расуждая о специфике германского романтического восприятия культуры выделял резкое противопоставление собственной национальной культуры идеям универсализма Просвещения, отношение к культуре как к органической целостности индивидов со склонностью к мистике и телеологии, уверенность в политической и культурной зрелости нации, подчеркивание важности культурно-исторических корней, а не злободневных политических целей ^{[11, S. 111-115]}.

Своего расцвета романтизм в Германии достигает в период между 1770 и 1830 гг., когда происходит расширение сферы романтизма – из литературы он переходит к философии и политической мысли, а в политической жизни Германии становится даже доминирующим течением, ассоциируясь при этом с течением консерватизма, тогда как либеральные идеи были соотнесены с эпохой Просвещения и признаны чуждыми «германскому духу». Если обратиться к истории Германии, то можно заметить, что немецкое общество долгое время были неидентичным в рамках национального государства – по мнению О.Ю. Пленкова этот факт и был главным условием особой устойчивости германской политической романтики по отношению к идеям либерального толка [ср.: 8, с. 306].

К политическим романтикам т.н. первого поколения традиционно относят А. Мюллера, К. Галлера, Новалиса, Г. ф. Клеста, А. Ф. Арнима, которые подчеркивали необходимость «естественного» роста государства и существование жесткой сословной системы. К примеру, А. Мюллер выступал против идей Французской революции которая полностью нивелировала систему сословий в направлении централизации и унификации государственной власти – в результате этого пропадала вся «сакральность» государственной идеи и государственной власти. В свою очередь Гердер «дал толчок немецкой исторической школе права, выступившей против вневременного рационализма и всеобщей юридической силы римского права. Историзм был одним из аспектов романтизма, движения, господствовавшего в европейской мысли и искусстве в начале XIX века. Интерес широкой публики к уцелевшим предметам старины неимоверно вырос, причем он распространился не только на античный мир, но и на доселе презираемое как «темные века» Средневековье» ^{[8, с. 309]}.

Также большой вклад в формирование романтических идей в политической философии в Германии внес национализм, возникший в ходе антинаполеоновских войн, когда и сформировалось т.н. «особое германское сознание». Империалистские устремления и склонность к тотальному политическому контролю во всех сферах государства способствовали тому, что романтизм утвердился как главная идейная основа государственной идеологии в Германии, направленной против классических западных либеральных ценностей: «Широкое антинаполеоновское национально-освободительное движение […] превратилось в национально-патриотическое движение, в котором определяющую роль сыграли романтические круги как в политической, так и в художественной сфере» ^{[8, с. 317]}.

Одним из наиболее ярких представилей политической романтики в германской философской мысли был Фихте, ратовавший за универсализм принципов нации так же рьяно, как якобинцы во Франции превозносили универсализм принципа революции.

Очень подробно феномен политического романтизма в германской духовной истории рассматривает известный теоретик политической философии Карл Шмитт в одной из своих ранних работ «Политический романтизм», впервые опубликованной в 1919 г. и до сих пор не переведенной на русский язык. Данная работа Шмитта практически совершенно неизвестна у нас в стране, поэтому сейчас хотелось бы более подробно остановиться на ее основных положениях.

В самом начале этого исследования Шмитт подчеркивает, что понятие романтизма возникло из смешения романских и германских народов в эпоху средневековья. Именно тогда немцы начали идентифицировать понятие романтизма с собственной нацией, а французы отклонять это понятие как чисто «немецкое». По мнению философа, романтизм соединяет в себе, с одной стороны, новую жизнь и истинную поэзию, а с другой – являет собой невероятную чувствительность и варварскую неспособность к восприятию формы. Романтизм становится противоположностью классицизму, а религия, мистика, иррационализм, немецкий пиетизм отныне безоговорочно причисляются к романтизму.

При рассмотрении романтизма Шмитт во многом ссылается на идеи испанского консервативного мыслителя Х. Доносо Кортеса. Х. Доносо Кортес в своих работах разделял течения классицизма и романтизма и оценивал романтизм как революционное движение духовной и интеллектуальной элиты общества, направленное против устаревшего социального порядка. Поэтому противниками социальных революций романтизм часто приравнивался к анархии: «Так возникает [смысловой] ряд: реформация, революция и романтизм» ^{[12, S. 11]}. Шмитт задается вопросом о том, почему же, в таком случае, в Германии и Англии романтизм в первой трети XX в. зачастую ассоциировался, напротив, с консервативными идеями, направленными против революции. Шмитт полагает, что для того, чтобы разобраться в понятии романтизма, недостаточно ограничиваться рассмотрением этого феномена лишь на политическом уровне – необходимо исследовать психологические основы понятия романтизма.

Носителями движения романтизма в Западной Европе, как отмечает Шмитт, выступил новый класс буржуазии в XVIII веке, поэтому романтизм возникает поначалу как революционный протест против кастового дворянства и погрязшей в догматах церкви. Романтизм являет собой как бы «глоток нового воздуха» в спертой атмосфере традиционного общества. В новом буржуазном обществе возникает и новое романтическое искусство. Романтическое искусство выступает против аристократических форм и классической риторики как искусственных схем, и ищет истинного и естественного в искусстве – вплоть до полного уничтожения любых форм. Романтизм означает полный разрыв со старым кастовым обществом и знаменует собой торжество норм и установок либеральной буржуазной демократии – так, как это было декларировано во времена Французской революции. Таким образом, на политическую арену в Европе выходит средний класс и интеллектуальная элита.

Для того, чтобы объяснить такой расцвет романтизма в XIX веке, Шмитт обращается к метафизическим и психологическим корням романтизма. По его мнению, романтизм лучше всего описывается с помощью термина occasio, который можно перевести на русский язык с помощью слов «повод», «возможность», а быть может, и «случайность». Романтизм есть субъективирующий окказионализм, поскольку для него существенным моментом является случайное отношение к миру, на место Бога в романтизме ставится романтический субъект, который из всего, что происходит, творит «возможность». Вместо Бога в центре универсума в романтизме стоит «гениальное Я» человеческой личности. Романтизм отрицает каузальность мира и релятивизирует фантастическое, все внимание отныне концентрируется на опьянении жизнью, мечтах, приключениях, сказках и волшебных играх.

По мнению Шмитта, романтизм выступает как «молодежное» движение против всего косного и устаревшего, а также против рационализма эпохи Просвещения. Интересно, что критики идеологии романтизма видели в этом движении «монстра с тремя головами»: реформация, революция и романтизм ^{[12, S. 10]}. Причем романтизм добавляется к этому ряду во времена Реставрации – здесь Шмитт повторяет идеи Доноса Кортеса ^{[13, с. 5-41]}. В эпоху Реставрации прослеживалась особенно тесная связь между политическими, социальными и литературными движениями в Германии, а искусство являлось «необходимым» результатом социального, политического и религиозного состояния общества, – утверждает Кортес. Искусство не может и дальше работать с классическими формами, если все социальные институты и настроения в обществе изменяются коренным образом в результате революции. Для Кортеса романтизм во Франции, Италии и Испании представляет собой революционное движение против традиционных социальных отношений в государстве. Именно поэтому романтизм был заклеймен его противниками как анархическое движение.

Прослеживая развитие движения романтизма, Шмитт обращается к идеям Йозефа Надлера, который полагал, что романтизм является возрождением «здорового народного духа». Романтизм – это возврат к старогерманской культуре на географическом пространстве, где происходит вечная борьба между германскими и славянскими народами. Колониальный народ ищет исторического и духовного единения с собственными изначальными национальными традициями. По мнению Шмитта, носителями идеологии романтизма был новый буржуазный класс, чье восхождение началось в XVIII столетии. Так, «в 1789 г. этот класс с революционным насилием достиг триумфа против монархии, наследственной аристократии и церкви; а в 1848 г. этот класс уже вынужден был защищать себя от революционного пролетариата и стоять на противоположной, по отношению к рабочим, стороне баррикад» ^{[12, S. 14]}.

Шмитт солидарен с идеями французского философа Ипполита Тэна, который говорит об эпохе романтизма как эпохе возрождения демократии.

Сразу следует уточнить, что термин «демократия» понимается здесь не в современном смысле этого слова. Тэн имеет в виду демократию как господство нового среднего класса буржуазного общества. В данном контексте либеральный гражданин буржуазного общества и близко не имел ничего общего с революционерами и революционным пролетариатом – в XIX в. либеральный гражданин находится в состоянии кризиса и пытается найти свой собственный путь в политике и государстве, избегая при этом политических экстремумов – с одной стороны – устаревшей монархии, а с другой – революционного пролетариата. Средний класс двигался в то время, скорее, в направлении бонапартизма и буржуазного королевского правления.

Поэтому, по мысли Тэна, носителями нового искусства и идеологии романтизма в Европе тогда выступали сильные и трудолюбивые граждане, чье образование, интеллект и энергия противостояли декадансу аристократии. Эти граждане, с течением времени, однако, превратились в примитивных добытчиков денег и больших состояний так, что отныне их моральное и духовное ничтожество получило имя «буржуазии» и стало, со временем, ругательным словом. Именно поэтому, полагает Тэн, надежды, связанные с романтизмом, потерпели крах – попытки найти новые духовные формы не привели ни к какому значимому результату.

Шмитт согласен с последним выводом Тэна о том, что романтизм, несмотря на его попытки создать истинное, естественное и универсальное искусство, не принес с собой в сферу искусства чего-либо существенного и репрезентативного. Тем не менее, «экспансия эстетического» в романтизме привела к тому, что абсолютизация искусства и стремление к «универсальному» искусству изменили само общество. Отныне все сферы общества – духовная, религиозная, государственная – получили новый духовный центр, берущий свое начало в эстетическом. Поэтому происходит интересная метаморфоза: искусство получает статус абсолютного и одновременно становится проблематичным; искусство рассматривается отныне как абсолютное и лишается при этом своих строгих форм. «Новое искусство – это искусство без произведений, по меньшей мере, без произведений в высоком стиле, это искусство без публичности и без репрезентации» ^{[12, S. 16f.]}.

Искусство превращается в критику искусства и в бесконечную дискуссию; оно только «кричит» о том, что находится в поиске Истинного и Естественного. Какой же социальный статус получает искусство в эпоху романтизма? Искусство пытается найти свое место между богемой и снобизмом и превращается в частное производство художников, ориентированное на частные интересы потребителей такого искусства. Шмитт подчеркивает, что стремление к всеобщей эстетизации привело к тому, что на этом пути также и другие сферы духовной жизни человека стали областью частного, и, таким образом, были «приватизированы»: «Поскольку, если распадается иерархия духовных сфер, то все что угодно может стать центром духовной жизни. Но все духовное, также и само искусство, изменяется в своей сущности и становится даже фальшивым, если эстетическое начало абсолютизируется и становится центральным пунктом [человеческой жизни]» ^{[12, S. 16f]}. Именно здесь Шмитт усматривает противоречивость романтизма.

Во время эпохи романтизма религиозные, моральные, политические и научные вопросы приобретают «фантастические одежды» и «странные краски», поскольку они рассматриваются романтиками, сознательно или же неосознанно, в качестве продуктивной силы искусства. Для романтиков религиозные, моральные, политические, и даже научные вопросы могут рассматриваться лишь через призму эстетического.

Шмитт также полагает, что важно задаться вопросом о том, почему романтизм имел такой головокружительный успех именно в XIX столетии? Для ответа на этот вопрос нам должен помочь т.н. «метафизический метод» Шмитта, т.е. попытка выявить самые глубинные, вплоть до психологических, причины возникновения движения романтизма. Для начала Шмитт напоминает, как это уже было сказано выше, что возникновение романтизма связано с понятием occasio. Но понятие романтизма можно также описать и при помощи термина causa – причина, т.е. здесь важен момент привязки этого термина к определенным нормам. Поэтому идеология романтизма принципиально несовместима с порядком, причинностью и нормативными ограничениями.

Только там, где все возможное и случайное становится главным руководствующим принципом и возникают представления о превосходстве таких связей. Шмитт проводит параллель между окказионализмом и романтизмом: если в окказионализме Бог является последней и высшей инстанцией, а весь материальный мир является лишь поводом и проявлением всемогущества Бога, то в романтизме место божества занимает другой «равнозначный» фактор – государство, народ или даже отдельная личность. Поэтому Шмитт и говорит о романтизме как о «субъективирующем окказионализме» – это означает, что в романтизме «романтический субъект мира рассматривается как повод и способность его романтической продуктивности» ^{[12, S. 18]}. И поскольку в центре мировосприятия в романтизме вместо Бога стоит гениальное «Я», то из-за этого полностью изменяется и мировосприятие человека. Отныне все случающиеся события и все следствия этих событий становятся лишь «поводом» для самовыражения гениального «Я», а отсюда с неизбежностью возникает спонтанный способ поведения личности и спонтанный способ рассмотрения мира – как раз в этом проявляется вся привлекательность романтизма как духовного течения. Романтизм позволяет для рассмотрения какой-либо проблемы брать любой произвольный пункт в качестве исходного и далее трактовать эту проблему в соответствии с темпераментом конкретного романтика.

Такая «релятивизация» фантастического момента в мышлении выводит на авансцену мечты, приключения, сказки и волшебные игры. Из-за таких постоянно появляющихся новых данностей возникает и новый «окказиональный» мир – мир без субстанции и без функциональных связей, без четкого направления движения, ведомый лишь магической рукой случая – the magic hand of chance ^{[12, S. 20]}.

Рассматривая развитие течения романтизма в Европе, Шмитт говорит о том, что если в Германии политический романтизм выступал как преемник идей Реставрации, то во Франции романтизм радикализируется и становится уже революционным принципом, руссоизмом. В Германии о романтизме как интеллектуальном движении начинают говорить с 1815 г., когда состояние политической несвободы в тогдашней Германии начинает занимать умы немецких интеллектуалов. В их поле зрения попадают такие понятия как толерантность, права человека и индивидуальные свободы личности. Однако немецкие интеллектуалы дистанцировались от радикализма идей Французской революции, от идей Руссо и от революции как политического метода в целом. Общим моментом течения романтизма в Германии и во Франции была новая трактовка индивидуальности, превозносившая возрождение индивидуализма.

Такое различное понимание удельного веса и роли революционных идей в романтизме и делало возможным тот факт, что, к примеру, французский противник революций Э. Сельер, выступавший против «романтического мистицизма», был полностью солидарен с немецким революционером Руге. В Германии романтики часто превозносились как создатели «исторически объективного» мышления, интересовавшиеся исторической традицией и открывшие понятие «народ» как органическое и над-индивидуальное единство. Так, в работе Мейнеке «Генезис германского национального государства» романтики выступают носителями истинно немецкого национального духа. В это время в Германии романтики начинают оцениваться как интеллектуалы, преодолевшие рационалистическое мировосприятие, как создатели нового исторического смысла, давшего другую жизнь всем историческим дисциплинам в Германии. С другой стороны, такие типично романтические явления как «вечный разговор» и романтическая «общинность» часто рассматривались как преодоление замкнутости индивидуализма ^{[12, S. 32]}.

Шмитт отмечает, что положение вещей постепенно меняется – в конце XVIII столетия в Германии романтизм сближается с революционными идеями французского романтизма. Немецкий романтизм начала XIX в. представляет собой «эстетическую реакцию» на идеи рационализма, выраженные в литературной форме Гердером, Гаманом, Якоби, Гете. Так происходит отказ от традиционной метафизики и идеи трансцендентного Бога и возникает новая онтология, занимающаяся двумя главными субъектами – человечеством и историей. При этом человеческое общество обозначается как народ, общество, человечество и постоянно наделяется революционным потенциалом.

Во Франции, к примеру, всемогущество человечества было задекларировано в Contrat social. Теория общественного договора была полностью отброшена, а политика стала «религиозным инструментом», сделавшим предметом своего поклонения народ и нацию (Vaterland). Так возникает новый культ свободы, а революция становится делом нации. И если у Шеллинга сверхиндивидуальная реальность еще определяется на натурфилософский манер, то уже Гегель рассматривает реальность диалектически, народ в его учении рационализируется и превращается в государство, история становится историей мирового духа, а народный дух (Volksgeist) выступает инструментом мирового духа. Тем не менее, замечает Шмитт, у народного духа остается свобода движений так, что гегельянство было направлено против реакционеров в революционном движении: в марксизме народ в понимании Гегеля был преобразован в пролетариат – носитель революционной идеологии [ср.: S. 74f.].

В рамках романтизма развивается и новая теория государства – сначала у Шеллинга в «Системе трансцендентального идеализма» (1800) появляются идеи о праве как механизме, обосновывающем проявления свободной личности человека. Позднее государство, под влиянием идей Гегеля, начинает пониматься уже как организм – «организм свободы». Постепенно государство начинает рассматриваться как нечто сущее – не в качесте действующего, воздействующего или же морального начала, а в виде произведения искусства. В 1808-1809 гг. Адам Мюллер в своих лекциях о государстве говорит о том, что государство должно быть «тотальностью всех человеческих желаний», центром психической и духовной жизни каждого человека.

В этих воззрениях Шмитт усматривает «ядро» политического романтизма: государство является произведением искусства – делом рук романтической личности, постоянно творящей духовные объекты; государство превращается в повод для создания поэзии, прозы или же просто романтического настроения. Яркий пример такого «эстетически-сентименталь­ного» понимания прусского государства можно найти у Новалиса и Адама Мюллера, написавших оду, посвященную машине, и объявившими Пруссию «истинным королевством» и «самой прекрасной, самой поэтической и самой естественной» формой государства. В данном случае мы имеем дело с проекцией романтического субъекта на область политического, мы видим некоего «сверх-индивида», играющего со всевозможными противоположными понятиями – мужчина и женщина, дворянство и буржуазия, война и мир, права и обязанности, город и деревня – одним словом, речь идет о романтическом конструировании желанной реальности.

При этом термин «продуктивность», часто используемый Мюллером, нужно понимать в чисто эстетическом смысле. Государство было для Мюллера возлюбленной, софией, тем, что может быть превращено в любую сущность, и наоборот, любая сущность может быть выведена из государства. Государство – это состояние аффекта и, в этом контексте, – окказионального аффекта ^{[12, S. 128]}. Для раскрытия темы данного исследования очень важен и тот факт, что романтики постоянно подчеркивали свою нелюбовь к юриспруденции: так, Новалис открыто утверждает, что его мысль совершенно чужда правовым идеям. А уже отсюда Шмитт делает важный вывод о полной несовместимости романтизма с моральными, правовыми и политическими максимами.

В романтизме на первое место ставится переживание и эстетическое восприятие субъекта, а понятийно-логические, равно как моральные и нормативные элементы мировосприятия, совершенно подавлены. Поэтому в романтизме полностью отсутствует даже малейший намек на понимание границ сферы воздействия со стороны государства, равно как и границ деятельности для отдельной человеческой личности. Поэтому, по остроумному замечанию Шмитта, романтический субъект занимается только самим собой; рациональному знанию эстетизирующее «Я» предпочитает астрологию, а сегодня – психоанализ ^{[12, S. 129]}. Аффекты и личные пристрастия у романтического субъекта являются главными движущими мотивами поведения.

Интересно, что другой немецкий философ Эрнст Кассирер (1874-1945) в своей работе «Миф о государстве», впервые опубликованной уже после его смерти в 1946 на английском языке, в главе «О технике политических мифов» также занимался исследованием психологических корней возникновения мифов в политике. Кассирер был убежден в том, что политические мифы и тоталитарные идеологии возникают в результате полной утраты рационального мировосприятия и рациональной оценки реальности. Во времена серьезных политических и экономических кризисов аффекты выступают на первый план и подавляют рациональное мышление – именно так возникает политическая мифология [см. подробнее: 14]. Шмитт солидарен с этой точкой зрения и подчеркивает тот момент, что из аффектов в романтизме возникают самые значительные слова и картины.

В качестве важных вех в развитии романтизма для Шмитта выступают Французская революция, работы Фихте, Гете, Бурке, творчество Бетховена, Новалиса, Шлегеля, Адама Мюллера, а также личность Наполеона. Всем им была чужда приверженность к последовательному образу мысли, а также они страдали от моральной «беспомощности» – все это было следствием эстетической продуктивности романтиков. «Политика для романтиков также чужда, как мораль или логика. Тем не менее, следует отличать случаи политического романтизма от другого типа – от романтических политиков. Человек, который сам не является романтиком, может быть мотивирован посредством романтических представлений и поставить свои силы, проистекающие из других источников, на службу романтизму» ^{[12, S. 151]}. Как пример романтического политика, но не политического романтика (!), Шмитт приводит Дон Кихота. Дон Кихот был в состоянии видеть не только высокую гармонию, но и различать между справедливостью и несправедливостью и выступать на стороне обделенных – это как раз то качество, которым не обладают политические романтики. В XIX веке романтики благородного происхождения и были, скорее, романтическими политиками, а не политическими романтиками.

В качестве важнейшего противоречия политического романтизма Шмитт называет то, что романтики находятся в состоянии «органической пассивности» – это является следствием окказиональной структуры романтизма; романтики хотят быть продуктивными, но они не желают прилагать для этого усилия и становиться активными. Это и образует ядро политического романтизма – субъективирующий окказионализм не находит в себе силы, чтобы объективировать свою духовную сущность в теоретическом или же практически-вещественном дискурсе. Субъективи-рующая сущность романтизма вместо рациональных понятий и строгих философских систем создает некий вид лирических описаний своих внутренних переживаний, полностью совместимых с любым видом органической пассивности ^{[12, S. 165]}.

Те же романтики, которые не обладают ярко выраженной одаренностью в искусстве, пользуются наполовину лирическими, наполовину интеллектуализированными описаниями, возвышенными характеристиками, меткими фразами, намеками и сравнениями, часто хаотичными и спонтанными, не имеющими ничего общего с ответственностью за политические решения. В политическом романтизме проявление активности просто невозможно; вместо этого ведутся продолжительные дискуссии о войне и мире, национализме и интернационализме, империализме или же отказе от него. Ну а там, где появляется политическая активность, политический романтизм исчезает навсегда ^{[12, S. 165]}.

Для политического романтизма абсолютно все-равно – монархические или демократические, консервативные или религиозные идеи – ему приходится «романтизировать». Главное в романтизме – это отказ от активного изменения реального мира, пассивность, которая, как следствие, ведет к тому, что романтизм сам становится средством, которое «неромантическая активность» начинает использовать уже в своих целях. По верному замечанию Филиппова, Шмитт исследует романтизм «со стороны эстетической и политической. Он устанавливает, что своеволие романтического субъекта вовсе не обязательно должно принимать форму бунта. В политическом романтизме Шмитт усматривает способность к совмещению с самыми разными политическими состояниями – от революционных до консервативных и даже реакционных» ^{[15, с. 294-295]}. Однако, несмотря на свое субъективирующее превосходство, романтизм, в конечном итоге, остается лишь «приложением» к активным тенденциям своего времени и своего исторического окружения.

К примеру, историческую заслугу Руссо Шмитт видит в том, что Руссо романтизировал понятия и аргументы XVIII столетия и его лиризм послужил для нужд революционного течения своего времени. Немецкий романтизм романтизировал сначала революцию, затем – господствующую реставрацию, а с 1830 г. романтизм снова стал революционным движением. Ирония и парадоксальность романтизма, по мнению Шмитта, состоит в том, что хотя в лирике, музыке и поэзии субъективирующий окказионализм романтизма и может претендовать на то, чтобы быть «островом свободного творчества», то в политике романтизм сам стоит на службе у других, неромантических сил и превращается, таким образом, «в услужливое сопровождение чужой силы и чужого решения» ^{[12, S. 168]}.

В заключение хотелось бы заметить, что Шмитт очень хорошо показывает, к каким негативным последствиям могут привести психологические установки романтизма. Пассивность, склонность к аффектам и субъективирующим описаниям, устранение рационального элемента в мышлении – все это несет в себе опасность возникновения крупных тоталитарных режимов. Тем не менее, если мы обратимся к политической философии Шмитта, к его теории политического как дихотомии «друг-враг», а также примем во внимание его склонность к принятию однозначных решений в политике, его максимализм, то станет ясно, что и сам Шмитт, во многом, не избежал влияния традиций «политического» романтизма в своем мышлении. Все это хорошо демонстрирует то, что даже критики определенных течений в духовной истории человечества порой сами не способны дистанцироваться от психологических установок подобных течений.

Кульминацией в развитии политического романтизма в Германии стало возникновение в первой трети прошлого столетия течения, получившего название «консервативной революции», в котором в наиболее концетрированной форме нашли свое выражение главные черты специфически германского менталитета, которые, с одной стороны, отдаляли его от западной идеологии индивидуализма, а с другой – сближали с российской традицией соборности и коллективизма. Первой ласточкой течения консервативной революции принято считать работу Томаса Манна «Размышления аполитичного» (1918 г.). – ведь именно он впервые использовал термин «консервативная революция» в своем предисловии к антологии русских писателей, хотя и произошло это уже после создания «Размышлений аполитичного» – в 1921 г.

Необходимо заметить, что в современном устоявшемся смысле это понятие было употреблено и теоретически обосновано еще позднее, а именно в книге известного германского историка А. Молера ^[17], выдержавшей позднее несколько переизданий. Самыми видными представителями течения консервативной революции трационно считаются О. Шпенглер, Э. Юнгер, Ф. Юнгер, К. Шмитт, М. Хайдеггер, В. Зомбарт, Х. Фрейер, А. Меллер ван дер Брук, О. Шпанн, Э. Никиш. Общей целью мыслителей течения консервативной революции было стремление революционным способом возродить наиболее важные национальные мифы, утерянные в республике – что полностью согласуется с основными установками романтизма. Хронологически временем возникновения и расцвета течения консерватиной революции была послевоенная Германия, «срецифические условия которой способствовали возникновению сильного напряжения в правой части политического спектра. […] Этот период характеризуется самой жесткой критикой «достижений» современной цивилизации и пиком воздействия «культурного пессимизма»» ^{[8, с. 409]}.

Таким образом, национализм и политическая мифология вкупе с интенсивным использований таких «метафизических» понятий как дух, почва, раса, судьба и т.п. раскрыли теоретическую сущность и практический потенциал течения консервативной революции как кульминации и итога в развитии романтизма в Германии – романтизма, когда он перешел из сферы литературы и искусства в сферу политической мысли и практической политики, что заканчилось полным поражением этого течения. Однако, тем не менее, романтизм не был лишь «заблуждением» или «ошибкой» в ходе развития германской интеллектуальной и политической истории – он в полной мере отразил дух и умонастроения своей эпохи, способствовал становлению и дальнейшему развитию направления консерватизма в философии и политике, которое вытупило как противовес слишком радикальным либеральным и революционным течениям.

You can simply select and copy link from below text field.